Сальтеадор - Дюма Александр - Страница 11

• Предыдущая
• 11/47
• Следующая

— Висенте, Висенте, — закричал он, сжав его руку, хотя нож мог поразить и его, — что ты затеял, черт тебя возьми?

— Я убью этого бесноватого!

— Нет.

— Клянусь святым Яковом, мы еще посмотрим…

— Не убьешь. Послушай, ты что же, хочешь продырявить мешок — ведь из него вывалится весь выкуп. Эх, Висенте, у тебя мерзкий нрав, я всегда это твердил. Дай-ка мне побеседовать с достойным сеньором — увидишь, я-то его уговорю.

Разбойник, которого сообщники называли Висенте, разумеется, понял, как справедливы эти слова, и отступил с ворчанием.

Отступил не значит, что он вышел из комнаты, нет, он сделал два-три шага назад, как раненый ягуар, готовый прыгнуть на добычу.

Грабитель, решивший стать посредником, занял его место и обратился к дону Иниго с такими словами:

— Сеньор кавалер, будьте же благоразумны! Вас не привяжут к железному кольцу, а поместят в погреб, где хранятся самые тонкие вина. Дверь туда так же крепка, как дверь в темницах Гранады, около нее поставят стражу.

— Негодяи! Так обходиться с человеком моего сана…

— Отец, ведь я буду с вами, я не покину вас, — воскликнула донья Флора. — А два-три дня промчатся быстро.

— Ну уж нет, красотка, этого мы вам обещать не можем, — сказал один из разбойников.

— Как? Не можете мне обещать…

— Что вы останетесь со своим отцом.

— Боже мой, что же со мной будет? — ужаснулась девушка.

— С вами? — повторил посредник. — Мы-то не такие важные господа, поэтому девица вашего возраста, да еще из благородных, — добыча нашего атамана.

— Боже мой, — в отчаянии прошептала девушка, а ее отец закричал от ярости.

— Да вы не бойтесь, — продолжал, посмеиваясь, разбойник, — атаман у нас молод, атаман у нас красавец и, говорят, из дворян. Значит, в случае чего утешьтесь, достойный сеньор, даже если вы знатны, как сам король: неравный брак ей не грозит.

Только сейчас донья Флора поняла весь ужас своего положения, поняла, что ей уготовано судьбой, и, вскрикнув, с быстротой молнии выхватила из-за корсажа небольшой кинжал, острый как игла, — лезвие блеснуло у ее груди.

Разбойники отступили на шаг, и она снова осталась одна и стояла у стены со спокойным и решительным видом, подобно статуе, олицетворяющей твердость духа.

— Батюшка, я сделаю все, что вы прикажете, — обратилась она к старику. И взгляд невинной девушки говорил, что по первому его слову острое лезвие кинжала пронзит ее сердце.

Дон Иниго молчал, но неимоверное напряжение словно придало ему силу юноши — неожиданным и резким движением он отбросил двух разбойников, повисших на нем, и, рывком вскочив на ноги, крикнул:

— Сюда, дочь моя, ко мне!

Он раскрыл объятия, и донья Флора кинулась на грудь отца. Он схватил ее кинжал, а она вполголоса проговорила:

— Батюшка, вспомните об истории римлянина Виргиния, о котором вы мне рассказывали…

Еще не отзвучали эти слова, как один из разбойников — он намеревался схватить девушку — упал к ногам дона Иниго, пораженный прямо в сердце тоненьким кинжалом, казавшимся игрушкой, а не оружием защиты.

И тотчас же громкие яростные крики раздались в харчевне, в воздухе засверкали кинжалы и шпаги, выхваченные из ножен.

Пленники, видя, что наступил их смертный час, обменялись последними поцелуями, сотворили последнюю молитву и, воздев руки к небесам, воскликнули в один голос:

— Убивайте!

— Смерть, смерть обоим! — вопили грабители, направляя оружие на старика и девушку.

И вдруг раздался звон — вдребезги разлетелось оконное стекло, разбитое сильным ударом, и в комнате появился молодой человек с кинжалом на поясе. Он спросил — судя по тону, он привык повелевать:

— Эй, сеньоры, что тут у вас происходит?

Его голос звучал не громче обычного голоса, но все сразу умолкли; кинжалы и ножи исчезли, шпаги очутились в ножнах. Стало тихо; разбойники отступили на несколько шагов, и посреди образовавшегося круга перед неизвестным так и остались стоять, обняв друг друга, отец и дочь.

Тот, кто так неожиданно появился и чей внезапный приход произвел ошеломляющее впечатление и на грабителей, угрожавших пленникам, и на самих пленников, без сомнения, заслуживает нашего внимания оттого, что его появление было необычно и что ему уготована важная роль в нашем повествовании, которое мы сейчас прервем, чтобы нарисовать его портрет и, так сказать, представить его нашим читателям.

Молодому человеку было лет двадцать семь — двадцать восемь. Его костюм, — такое одеяние носят андалусские горцы, — поражал изяществом: серая войлочная шляпа с широкими полями, украшенная двумя орлиными перьями, кожаная расшитая куртка, какие и поныне еще надевают охотники из Кордовы, отправляясь на охоту в горы Сьерры-Морены, пояс, расшитый шелком и золотом, пунцовые шаровары с точеными пуговицами, кожаные сапоги под цвет куртки со шнуровкой по бокам, у лодыжек и подколенок, так, чтобы можно было видеть чулки, облегавшие икры.

Простой кинжал — неразлучный спутник охотников на медведей в Пиренеях — с рукояткой из резного рога, украшенной серебряными гвоздиками, с лезвием шириной в два пальца и длиной в восемь вершков, остроконечный и отточенный, вложенный в кожаные ножны с серебряной насечкой, был, как мы уже говорили, единственным оружием молодого атамана.

Мы называем его так, ибо шайка грабителей и убийц тотчас подчинилась его властному голосу и мигом отступила от пленников.

На атамане был полосатый плащ, и он носил его с таким величием, с каким император носит пурпурную мантию.

Говоря о его внешности, заметим, что в словах разбойника, заявившего дону Иниго для успокоения его оскорбленного самолюбия, что их вожак молод, красив, изящен и вдобавок держится с таким достоинством, что его принимают за идальго, да, в этих словах не было ничего преувеличенного, пожалуй, он даже что-то и опустил, ничуть не польстив портрету.

Увидев молодого человека, донья Флора вскрикнула от удивления, впрочем, скорее от радости, словно появление незнакомца сулило ей и отцу спасение, ниспосланное небом.

Дон Иниго, казалось, понял, что отныне их судьба будет зависеть от этого молодого человека, а не от шайки разбойников.

Но дон Иниго был горд и первым не стал заводить разговор; он сжимал рукоятку окровавленного кинжала, приставив его к груди дочери, и, как видно, выжидал.

И Сальтеадор заговорил.

— В вашей храбрости я не сомневаюсь, сеньор, — начал он, — но, право, вы поступаете весьма самонадеянно, пытаясь защищаться иголкой, когда на вас нападают двадцать человек, вооруженных кинжалами и шпагами.

— Если б я защищал свою жизнь, это было бы действительно безумием, — отвечал дон Иниго. — Но я решил сначала убить ее, а потом себя. И, вероятно, так мне и придется сделать, а это нетрудно.

— А почему же вы хотите убить сеньору» а потом и себя?

— А потому, что нам угрожало насилие, и мы предпочли смерть.

— Сеньора ваша жена?

— Нет, дочь.

— Во сколько же вы оцениваете свою жизнь и честь вашей дочери?

— Свою жизнь я оцениваю в тысячу, крон, а чести моей дочери нет цены.

— Сеньор, я вам дарую жизнь, — произнес Сальтеадор, — что же касается чести сеньоры, то здесь ваша дочь будет в такой же безопасности, как в доме своей матери, под ее, опекой.

Раздался недовольный ропот разбойников.

— Прочь отсюда! — приказал Сальтеадор, протягивая руку.

И разбойники стали поспешно выходить из комнаты, а он все стоял с простертой рукой, пока последний не скрылся за дверью.

Сальтеадор затворил дверь, потом вернулся к дону Иниго и его дочери, которые следили за ним с удивлением и тревогой.

— Сеньор, их надобно извинить, — сказал он, — ведь они грубы, неучтивы, не дворяне, как мы с вами.

Дон Иниго и его дочь, казалось, немного успокоились, но они по-прежнему смотрели с удивлением на разбойника, заявившего, что он дворянин, впрочем, его манеры, достоинство, с которым он держался, его речи — словом, все говорило о том, что он не лжет.

• Предыдущая
• 11/47
• Следующая