Последний магнат - Фицджеральд Френсис Скотт - Страница 17

– Так и циником недолго стать, – сказала Кэтлин. – Вы не снимать ли меня хотите?

– Нет.

– Вот и отлично. Я не актриса. Как-то в Лондоне, в отеле «Карлтон», ко мне подошел человек и предложил попробоваться, но я подумала – и не пошла.

Они продолжали стоять в прежних позах – точно он вот-вот уйдет и она закроет дверь.

– Я, как сборщик налогов, встал в дверях и не даю хозяйке уйти в дом, – заметил Стар со смехом.

Она тоже засмеялась.

– Извините, не могу пригласить вас. Я жакет надену, посидим на веранде?

– Нет… – Что-то вдруг толкнуло проститься. Оставить пока все как есть, в неопределенности.

– Жду вас на студии, – сказал он. – Не знаю, удастся ли мне самому быть вашим гидом, но, когда придете, непременно первым делом позвоните мне.

Между бровями ее легла чуть заметная – тоньше волоска – складка.

– Не знаю, приду ли. Но я вам очень благодарна.

Он понял, что она почему-то раздумала – и ускользнула от него. Оба почувствовали, что эпизод исчерпан. Ему надо ехать, хотя и оставшись ни с чем в самом прямом и практическом смысле: не узнав ни номер телефона, ни даже фамилию ее. Но теперь как-то неловко было спросить.

Она проводила его к машине, овеяв светлой своей красотой, неизведанной новизною; но когда они вышли из тени, между ними оставался лунный просвет шириной в шаг.

– Вот и все? – вырвалось у Стара.

Сожаление мелькнуло на ее лице, но и улыбка на губах мелькнула уклончиво, словно тайная тропинка приоткрылась на миг.

– Очень надеюсь, что мы еще увидимся, – сказала она с оттенком церемонности.

– Мне будет горько, если нет.

На минуту они отдалились друг от друга. Но, развернув машину в соседней аллее, он проехал мимо – она ждала, и он помахал ей, возбужденный и счастливый. Было радостно, что есть еще в мире красота, которую не удастся взвесить на весах актерского отдела.

А дома, сидя за чаем у русского самовара, он ощутил странную тоску. Это воскресла прежняя живая боль, могучая и сладостная. Он раскрыл первый из двух сценариев, составлявших его вечернюю норму. Сейчас он строка за строкой мысленно перенесет их на экран; но прежде он вызвал в памяти Минну. Он сказал ей, что это ровно ничего не значит, что никто ее не может заменить, что он просит прощения.

Вот так примерно протекал день Стара. Я не знаю подробностей болезни, когда она у него началась и т. д. – Стар был скрытен. Но отец мне говорил, что Стар в июле раза два терял сознание. Завтрак на студии описан со слов принца Агге – тот самый, за которым Стар объявил компаньонам, что поставит убыточный фильм, а это что-нибудь да значило, учитывая жесткость его компаньонов, – и ведь Стар сам владел солидным пакетом акций и к тому же по контракту участвовал в прибылях.

Много сведений дал мне Уайли Уайт, и я отнеслась к ним с доверием, потому что Уайли вчувствовался в Стара глубоко – со смесью зависти и восхищения. Сама же я тогда бредила Старом, и, так и знайте, мой рассказ о нем – рассказ влюбленной.

Неделей позже я съездила к нему на студию. Было утро, и я была, по-моему, свежа как утро и даже надела костюм для верховой езды, чтобы создать впечатление, будто с рассвета резвилась на росных лугах.

– Сегодня брошусь под колесницу Стара, – сказала я заехавшему за мной Уайту.

– Бросаться, так под мою, – предложил Уайли. – Лучшая подержанная автоколесница, какую Морт Флайшэкер когда-либо сбывал из своего каретника.

– Ни за шелка и шоколады! – без запинки отпарировала я. – У вас на Востоке жена.

– Она осталась в прошлом, – сказал Уайли. – Ох, Сесилия, Сесилия. Высокая самооценка – ваш козырь. А только, не будь вы дочкой Пата Бренди, кто бы взглянул на вас?

В отличие от наших матерей, мы не спешим оскорбляться. Стоит ли? Стоят ли этого шпильки приятелей? Теперь женятся не на тебе, а на твоих деньгах, причем советуют тебе бросить сантименты, да ты и сама советуешь. Все теперь проще. Или это еще вопросик? – как мы говаривали в тридцать пятом.

Я включила радио и под мелодию «Колотится сердце мое» машина стала быстро подниматься по Лавровому Каньону. Но все же Уайли ошибается. Лицо у меня неплохое, хотя и кругловатое, а кожи всякий норовит коснуться, и ноги хороши, и бюстгальтера не требуется. А что натура ершистая, так не Уайту кидать в меня камень.

– Правда, это я умно придумала – с утра пораньше к нему? – спросила я Уайта.

– Ага. К самому занятому человеку в Калифорнии. Он будет признателен. А еще бы лучше разбудить его ночью.

– В том-то и дело, что к ночи он устанет. Стольких перевидает за день, в том числе и смазливых. А я с утра явлюсь – и завладею мыслями.

– Нехорошо, Сесилия. Грубо-расчетливо.

– А что можете вы мне предложить? Только без хамства.

– Я люблю вас, – сказал он не слишком убежденно. – Люблю ваши деньги, но сильней денег люблю вас, а это уже кое-что. И возможно, ваш отец сделает меня помощником продюсера.

– Я могла выйти замуж за блестящего йельца и жить в Саутгемптоне.

Пошарив по шкале, я поймала не то «Без возврата», не то «Погибшие». Песни в том году пошли хорошие, музыка стала опять улучшаться. В разгар кризиса она особо не блистала, лучшими номерами были уцелевшие с двадцатых, такие как «Синее небо» в исполнении Бенни Гудмена или «Окончен день» Пола Уайтмена. Оркестры, правда, хорошо звучали. Теперь же мне нравилось почти все, не нравилось только, когда отец мурлычет «Доченька, ты приустала за день» для создания чувствительно-родительской атмосферы.

«Без возврата» было не под настроение, и я повертела ручку, отыскала «Собою хороша» – вот мой сорт поэзии. Мы поднялись на гребень взгорья; я оглянусь – воздух был так чист, что различим был каждый листик на Закатной горе, в двух милях от нас. Иногда так поразит это тебя – просто воздух, вольный, незамутненный воздух.

– «Собою хороша, душой мила-а», – запела я.

– Когда будете петь Стару, – сказал Уайли, – вставьте куплет о том, какой из меня получится хороший помощник продюсера.

– О нет, моя песня будет исключительно о нас с ним, – ответила я. – Он взглянет на меня и подумает: «А ведь я смотрел на нее раньше, не видя…»

– Эта строчка прошлогодняя, мы ее теперь вычеркиваем, – сказал Уайли.

– Потом назовет меня «Сеси», как назвал в вечер землетрясения. Скажет, что и не заметил, как я расцвела.

– А вам останется только стоять и таять.

– А я буду стоять и цвести. Он поцелует меня, как целуют ребенка, и…

– Но все это уже есть у меня в разработке, – пожаловался Уайли. – И завтра я кладу ее Стару на стол.

– …и сядет, спрячет лицо в ладони, проговорит, что никогда не думал обо мне как о женщине.

– А-а, успел, значит, ребеночек прижаться во время поцелуя!

– Я же сказала, что стою и цвету. Сколько раз надо повторять: цвету.

– Ваш сценарий начинает отдавать дерюгой, – сказал Уайли. – Не пора ли закруглиться? Мне предстоит сейчас работа.

– Потом скажет, что это было нам с ним предназначено.

– Что значит дочь кинопромышленника! Вся в папашу. Халтура в крови. Брр! – Он делано поежился. – Не дай бог получить в вены порцию такой крови.

– Потом скажет…

– Его роль наперед вся известна. Меня больше интересуют ваши реплики.

– И тут кто-то войдет, – продолжала я.

– И вы быстренько вскочите с кушетки, оправляя юбку.

– Сейчас выйду из машины и пешком вернусь домой!

Мы въехали в Беверли-Хиллз; все вокруг хорошело от высоких гавайских сосен. Голливуд четко разделен на жилые зоны согласно принципу «по одежке протягивай ножки»: здесь вот обитают главы студий, режиссеры, там вон техперсонал в одноэтажных бунгало, и так далее вплоть до статистов. Мы проезжали «руководящую» зону – затейливый архитектурный марципан, и с утра сегодня он выглядел красиво, хотя в самом закоптелом виргинском или нью-гэмпширском поселке больше романтики.

«А вдруг он стал другой, – пело радио, – твой милый, дорогой?»