Вестник (СИ) - "Greyser" - Страница 61

Движениям мешали не побои родительского воспитания. Ссадина на коленке, рана на щеке и синяк у глаза появились раньше и стали их побуждением. Шаги поторопили маленького драчуна. Он отряхнул с себя грязь и заправился.

— Извините, madre, прошу вашего внимания.

Мать всхлипнула.

От плача мальчик и не заметил, что он запачкал ткани свежей кровью. Родитель подошёл ближе, а малец поджал голову, неудачно скрывая следы. Воск всё ещё есть на свече.

Пальцем мама протёрла лицо сына, ладонью приглаживая его кучерявые волосы.

— Увечья тоже не сделают тебя лучше, — строго не показывала нежность она.

— Madre, я…

— О, Боги! Посмотри на свои ноги! Они же все в грязи. Ты даже первое правило не смог принять!

— М’ама…

— Ничего не хочу слышать! Живо возьми гидрию и принеси сюда воды. Сам себя будешь чистить. Тебе это ясно?

— Да, м’a… madre.

Все куда-то спешат. Солнце грело камни. Кто не в сандалиях, от голодного поэта до ребёнка, резво неслись по улице. Только мальчик шёл спокойно. Его терзали раздумья, но он пытался отвлечься. Дети лепили фигурки. Кузнецы точили металл. Риторики болтали с собою. Его взгляд бегал по суматохе, а мальчик выискивал покой. У нужного места, у крана с грунтовой водой ребёнок посмотрел выше домов. Неизменна на месте, но прекрасна в каждом моменте. Гора цветущего августа поглотила его интерес.

Мальца считали странным. Когда любой мог упиваться искусством комедий или умирать от умений трагедий в театре, он без упрёков отворачивался от этого места. Когда любой хотел лично показать своё уважение к Исиде, явившись в храм, ребёнок просто поклонялся ей в разуме. Когда дети ведомы своей искренней жестокостью, измываясь над слабыми животными, он защищает тех, кого не любят. И отлично от других, когда все жаждут быть правителями своих мнений, мальчик слепо подчиняется матери.

Толчок. Земля содрогнулась и вернула дух ребёнка в тело.

— М’ама рассказывала о таком. Сколько бы мир не трясло, он перестаёт это делать.

К несчастью, даже исполины постоянства умирают или рождаются заново. Гора раскрыла свой бутон, что заглушило мысли мальчика. Чёрный дым, который нельзя забыть. И огонь, как кошмар Прометея. Все куда-то бегут. А ребёнок несется домой.

Тяжёлая гидрия не помогала, но силы крепчали рвением. Улица стала изменчивой. Стены теперь не из глины, они из бегущих людей. Но вернуться не сложно: нужно лишь рваться вперёд. Мальчика злила усталость.

— Гнев нужен для света. Гнев нужен для света, — бубнил он про себя.

Как вдруг, зрачки поймали свой свет. Кузню пробила толпа, а товар лежал на камнях. Пламя обернулось к ребёнку. Отражение бурлило кипящими недрами. Дитя что-то сковало.

Он не заметил, как упал. Его челюсть сдавило от страха.

— М’ама, мне нужно к м’аме, — мальчик не говорил.

Боль забил язык в горле. Но ребёнок полз вперёд. В глаза лезла тьма, от муки или от дыма.

Подвёрнутая нога сломалась от тяжести гидрии. Раздумья затянули его интерес.

— Я знаю, что есть гнев от м’амы. Что такое свет от м’амы. Она знает, как мне нужно жить. Боги дают нам жизнь. Боги создают наше добро и зло. Я верю в Исиду от м’амы. М’ама — моя Исида.

Дитя не понимало, закрылись ли веки или тьма забрала зрение. Тогда он почувствовал её. Ему не было видно крыльев, но ветер с них обвивал руки. Не было видно сферы над её головой, но красное тепло согревало лицо.

— Моё создание, ты не должен был уйти вот так. Мне так жаль.

— М’ама, я хочу спать.

Жар подступал, но мальчик лишь засыпал от мягкой ткани. Дитя уложила на свои колени богиня его жизни.

— Спи, мой сынок, — шепнула она, успокаивая его смерть.

Топор нещадно кромсал наросты, открывая посеку. Всего минута, и женщина взяла ребёнка за обросшую руку. Ещё миг и от плеча она дошла до шеи, где развернула его голову к себе. Изо рта пробивалось подобие зубов. Спаситель вынул из кармана белый баллончик. Отпустив руку, один нарост пробил футболку с груди, но не женщину. Подбородок ёрзал, пока его держали опущенным. Баллончик был всё ближе к зубам. Трубочка из него зашла в рот. Пшик. Всего минута, и дыхание ребёнка вернулось.

— MadreDio. Господь Милосердный, убереги безгрешного от злой участи. Убереги, — причитала женщина в потолок.

Наросты зашевелились. Как быстро они росли, так же быстро они врастали обратно. В ночной итальянской детской снова был обычный мальчик и его обеспокоенный родитель.

— Прости меня, пожалуйста, прости.

— Спи, сынок. Ты не ведаешь, что творишь. DioMio, смилуйся над своим дитя.

Утро гремело работой. Куски стекла собрали метёлкой в ведро, а ломкие остатки вчерашних зарослей складывали в мешок. Это было похоже не на уборку спальни, а на уход садовника за подстриженным кустарником. Всё собрав, женщина нагрузила свою спину.

— Тётя, можно тебе помочь? — виновато спросил мальчик.

— Не надо. Сколько можно повторять? Я приютила обездоленного ребёнка, значит Всевышний позволил мне это сделать. Называй меня своей матерью. Лежи спокойно.

— М’ама, можно мне поесть?

— Да, сынок, сейчас я уберусь и принесу тебе еду.

— Но мне хочется спуститься…

— Ни за что! Пока ты здесь, — женщина коснулась иконы на стене:

— Ты под взором Божьим, а он не даёт демону в тебе выходить наружу.

— Это не демон, м’ама! Я и сам могу отращивать такое. Словно ногти или волосы.

Мальчик вытянул руку. Толстые чешуйки натягивали и срывали отмёрзшую кожу, но ни следа крови из разрывов не было. Не успев налюбоваться, ребёнок получил веником.

— Я никогда не поведусь на твои уловки, демон. Ты борешься за тело этого несчастного малыша, но я не позволю его подчинить. Сколько меток, DioMio, ты бы на нём не оставил!

— М’ама, прости, можно мне поесть.

— Пока что нет, дитя. Демон силён. Молись. Молись и я пойму, когда тебе можно будет поесть.

Опекун закрыл дверь и повесил толстый деревянный затвор. Иногда снаружи до ребёнка доходили стуки, напоминавшие ему читать молитву. Послушность не выбьешь, однако, стихал он только тогда, когда рассматривал чёрную «метку» на своём запястье.

— Исида была со мной до конца. Исида встретила меня и после. Мой сон был таким крепким, пока меня не разбудили. «Тебе нужно окрепнуть». «Стать сильным там, где ты вырос». Исида — это моя м’ама.

Стук.

— Прости меня грешного, ибо не ведаю о злодеянии своём! - громко и заученно мальчик отвлекал, поднявшись к своему гардеробу:

— Я низко склоняю свою главу над твоим величием! Я каюсь в грехах своих и молю об очищении!

Шум не беспокоил соседей. Бедный район только рад услышать отголоски надежды, обросшие верой. А ещё здесь нависала старая театральная атмосфера. Через дорогу стоял сгоревший театр, и раньше из окон постоянно кричали сценические образы. Даже шкаф, который открылся в детской, пропитался этим духом от костюмов, розданных желающим за бесценок после пожара.

Расшитая рубашка с воротом-жабо до пояса. Холщовые штаны, обвитые ремнём. Плащ с большими пуговицами, детальными как брошь. Лишь первое великовато село на мальчика, но для улицы выбор не велик.

Наступил вечер. Ребёнок замолчал, услышав храп. Он сел на четвереньки, приложив ладошку к дверному проёму. Нарост не причинял боли, выбираясь из тела. Только молочный зуд заставлял терпеть.

Всё выше подбирался конец. Препятствие. Затвор обвило. Его вверх толкал нарост с другой руки. Неровно деревяшка вылезла с боковых креплений. Мальчик направил рост вперёд. К несчастью, опора была недостаточно крепка. Тяжёлый брус надломил наросты, летя вниз.

— М’ама! - шепнул ребёнок.

Доска зависла на костяной сети, за мгновение появившейся под нею. Падение удалось избежать.

Дверь открыта, как и путь

— Спасибо большое за кров и уход, тётя, — думал мальчик, смотря на спящую женщину:

— Но я не могу остаться здесь. Мне нет места там, где гнев главенствует над светом.

Лестница не удержала тишину. Последняя ступенька предательски отзвучала ветхостью. Женщина очнулась. Как вдруг, в прихожей сработал звонок.