Мадам де Шамбле - Дюма Александр - Страница 25

• Предыдущая
• 25/99
• Следующая

— Я в этом уверена.

— А если бы я попросил вас это обосновать?

— Я бы предоставила вам одно доказательство, которое, вероятно, должна была бы сохранить в тайне.

— Что же это за доказательство?

— Вчера, когда вы вошли в церковь, я стояла на коленях и молилась.

— О! Я узнал вас сразу же, как только увидел.

— А я заранее знала, что вы придете.

— Знали, что я приду?

— Вы являлись мне, но не совсем отчетливо, словно в полумраке.

— И все же, увидев меня в церкви телесным зрением, вы вздрогнули, как будто не ожидали моего появления.

— Временами мои скрытые способности меня пугают. Если бы я родилась в Шотландии, там считалось бы, что я наделена ясновидением.

— Стало быть, вы верите своему первому чувству?

— Пожалуй. С первого взгляда я испытываю к людям симпатию или антипатию.

— Неужели первоначальное впечатление никогда не меняется?

— Мне еще ни разу не доводилось признать свою ошибку. Более того, я предчувствую, какое влияние должен оказать тот или иной человек на мою жизнь: благотворное или роковое.

— Это божественный дар; таким образом, вы можете не наживать врагов и окружать себя друзьями.

Графиня покачала головой:

— Женщина в нашем обществе скована столь жесткими рамками, что ей самой нелегко и доставить себе радость, и избежать несчастья.

— Могу ли я надеяться, что ваши предчувствия отнесли меня к разряду тех, кто призван оказать на вашу жизнь благотворное влияние?

— Я чувствую, что однажды вы окажете мне большую услугу, но пока не знаю какую.

— Не могли бы вы уточнить?

Графиня напрягла свою волю, и на миг ей удалось сосредоточиться.

— Я вижу воду, огонь, железо… нет, ничего подобного… — пробормотала она, — и все же мне кажется, что вам суждено спасти меня от смерти.

— Дай-то Боже! — вскричал я с таким пылом, что Эдмея улыбнулась и приложила палец к губам, призывая меня говорить не так громко и страстно.

— Теперь кругом ночь, темно… я ничего не вижу, — продолжала она, — по-моему, я нахожусь в каком-то подвале или склепе.

Затем графиня произнесла с улыбкой:

— Если бы я заснула, мне удалось бы увидеть больше.

— Вы видите вещие сны? — спросил я.

— Да, в юности я была подлинной сомнамбулой — по крайней мере, так утверждала моя мачеха. Десятки раз я придумывала во сне необыкновенные узоры или превосходные рисунки, но объяснить это могла только работой сновидения, о чем у меня не сохранялось никаких воспоминаний.

— Мне хочется испробовать на себе, — сказал я, — могу ли я оказать на вас какое-нибудь воздействие.

— Даже не пытайтесь, — ответила Эдмея, — я прошу вас.

— Никогда?

— Только если я сама попрошу вас об этом.

— Могу ли я надеяться, что вы когда-нибудь прибегнете к моей помощи?

— Возможно, но дайте мне честное слово, что вы никогда тайком не воспользуетесь признанием, которое я вам только что сделала, и не обратите его против меня.

— Никогда, клянусь честью. Графиня протянула мне руку.

Когда часы пробили половину одиннадцатого, Эдмея встала.

— Уже? — воскликнул я.

— Вы здесь единственный человек, с кем мне приятно разговаривать, но я не могу говорить с вами бесконечно, поэтому мне лучше вернуться домой.

— Когда мы расстанемся, буду ли я еще какое-то время присутствовать в ваших мыслях?

— Если я скажу вам «нет», вы мне все равно не поверите. Мысль — это самый стойкий металл на свете: разлука ей не вредит и расстояния против нее бессильны. Она простирается за горизонт и уходит в бесконечность, легко преодолевает горы, реки и моря. Оставьте кусочек своей мысли в моей руке и совершите кругосветное путешествие в восточном направлении — вернувшись с западной стороны, вы сможете соединить кончик мысли, оставшийся у вас, с тем, что сохранит моя рука.

— Теперь вы можете приказать мне уехать от вас на тысячу льё — после подобных слов разлука больше не страшна.

— Неужели, — произнесла графиня, поднимая глаза к Небу, — нет на свете такого места, где люди рано или поздно встречаются и уже никогда не расстаются?

— Вы сущий ангел и стремитесь жить подобно ангелам, а меня тяжесть тела приковывает к земле. Если вы улетите раньше меня, протяните мне руку, а то я не смогу за вами угнаться.

Госпожа де Шамбле встала и взяла меня под руку; тут же к ней подбежала Зоя.

— Вы уже уходите, госпожа графиня? — спросила молодая женщина.

— Да, — ответила Эдмея.

Затем, положив руку на голову Зои, она сказала:

— Мое бедное дитя, прими пожелание от женщины, которая любит тебя как сестра и даже больше — как мать. Будь счастлива! Провидение даровало вам с Грасьеном взаимную любовь — главный и наиболее прочный залог долговременного счастья. До чего же счастливы те, что, держась за руки, могут сказать у алтаря, где священник благословляет их от имени Бога: «Господи, мы любим друг друга!»

Графиня поцеловала Зою в лоб, протянула руку Грасьену, кивнула на прощание другим гостям, приказала жестом Жозефине следовать за нами и вышла из залы, опираясь на мою руку.

На протяжении трети пути я не проронил ни слова. Госпожа де Шамбле тоже молчала, но было ясно, что каждый из нас старается проникнуть, насколько это возможно, в мысли другого.

— Только что вы были счастливы, отчего же теперь грустите? — внезапно спросила графиня.

— Не грущу, а просто задумался, — ответил я.

— Вы не расскажете мне, о чем?

— О! С большим удовольствием.

— Я вас слушаю, — сказала Эдмея. И она замедлила шаг.

— Примерно год назад, — начал я, — меня постигло величайшее из людских несчастий: я видел, как умирала моя мать.

— Господь избавил меня от такого испытания, — произнесла графиня, — моя мать умерла вскоре после того, как родила меня.

— Под бременем своего горя я решил, что в жизни больше не осталось для меня ни единой радости. Мне казалось, что могила матушки находится в самом моем сердце и зияющая бездна поглотит все лучезарные и призрачные мечты, которые ниспошлет мне Господь. Я пролил все слезы, какие были в моих глазах. Я испил всю горечь, пока моя усталая рука не отстранила от моих губ чашу — впервые моя скорбь испытала пресыщение. Простившись с тем, что напоминало мне бедную матушку, я отправился на поиски иных картин, столь же унылых, как моя душа. Я просил у моря шторма, чтобы сравнить его со своими душевными бурями, и понял, что в человеке сокрыты более глубокие пучины, чем в стихии. Затем, осознав, что угрюмые берега наскучили моему взору и бурный океан утомил мой слух, я принялся искать спокойные дали, где ветер шелестит листвой осин и ручьи струятся под сенью плакучих ив, но эти красоты не разогнали моей грусти, а лишь навеяли сон на мою скорбь. Именно тогда я впервые увидел вас, сударыня. Вы явились передо мной как печальный дух, но прилетели на лазурных крыльях надежды! Моя грудь вновь обрела нежные вздохи, а губы снова научились улыбаться. Еще недавно я полагал, что способен улыбаться лишь сквозь слезы, но в очередной раз ошибся — в один прекрасный день на моих устах заиграла улыбка, а стон не смог вырваться из груди и затаился в глубине моей души. Наконец, вчера, сегодня и в этот вечер я забыл обо всем, и новое, неведомое до сих пор и неожиданное блаженство осушило мои последние слезы. Как ни странно, я не сожалею о своих былых страданиях; я оказался на шумном празднике и принял участие в торжестве; веселые звуки музыки ласкали мой слух, и я, почтительный сын, готовивший себя к вечному трауру, тоже вкусил свою долю всеобщей радости и удовольствий. Вот о чем я размышлял, когда вы, сударыня, решили, что я загрустил, хотя до этого видели меня счастливым. Но то, что показалось вам унынием, всего лишь задумчивость.

— Счастливы те, кому Небо посылает страдания, поддающиеся утешению! — воскликнула графиня.

— А разве есть безутешные страдания?

— По крайней мере, существует неизлечимая боль.

— Я полагал, что такова скорбь по умершей матери.

• Предыдущая
• 25/99
• Следующая