Любовное приключение - Дюма Александр - Страница 22

• Предыдущая
• 22/35
• Следующая

Другой конец улицы в это время сносили.

Дом, вернее, притон, где Жерар провел ночь, стоял в середине этой улицы.

Когда человек начинает терять необходимость содержать себя в чистоте — это уже первые признаки помешательства.

Еще не было такого, чтобы сумасшедший сохранил опрятность. Ведь чистоплотность — это больше, чем инстинкт, это непреложный закон цивилизованного мира.

Притон был закрыт, но через окна и двери было заметно, что внутри обеспокоены — ждали полицию.

Но она так и не появилась. Мне это было непонятно, ибо многие из друзей Жерара полагали, что его смерть не была самоубийством.

Самоубийство или нет, но бедняга Жерар отбыл в страну своих грез, что не мешало тому, чтобы через три или четыре года после его смерти я въехал в Мангейм, так же опираясь на его руку, как если бы он оставался живым.

Удивительная вещь память!

Если переселение душ существует, то в тот день, когда Бог позволит памяти человека не низвергаться вместе с его мертвым телом в бездну смерти, людям будет даровано бессмертие.

Понадобилась вся мелодичность голоса моей спутницы, чтобы вернуть меня к действительности.

Напомню, что Мангейм был целью нашего путешествия. Именно в Мангейме Лилла собиралась найти ту великую драматическую актрису, которую она искала. Лилла так торопилась узнать свою судьбу, что, хотя уже было восемь часов вечера, она решила сразу же нанести визит г-же Шредер.

В Мангейме совсем не было стоянок фиакров. Я предложил свою руку; предложение было принято, и мы отправились вдоль улицы, еще не освещенной газом, к дому актрисы.

Он находился, само собой разумеется, в другом конце города.

По дороге нам все время встречались группы бюргеров: мужья, жены, дети, возвращающиеся из гостей. В Мангейме из гостей принято возвращаться в девять часов.

Теперь я понимаю «Городок» Пикара, а еще более сочинение Коцебу, вдохновившее Пикара.

О, эти достойные, тихие и спокойные города, где из гостей возвращаются в девять, а в десять все уже ложатся спать, где женщины, добрые матери семейства, вяжут в театре, чтобы не терять время!

Наконец, мы дошли до небольшого уединенного дома. Мы наводили справки у каждой из встреченных нами групп бюргеров, и эти постоянные расспросы помогли нам добраться сюда.

В дверь мы стучали, испытывая некоторое угрызение совести. Уже пробило девять часов в большой церкви Иезуитов — час был совершенно неподходящим для визитов. У нас оставалась надежда лишь на то, что мы будем иметь дело со старой актрисой и она сохранила еще привычки сценической жизни — ложиться спать не раньше одиннадцати часов.

И эта надежда оправдалась. Госпожа Шредер не только еще не ложилась, но и, так как имя моей спутницы было ей знакомо, сочла возможным принять нас.

Нас провели в небольшую гостиную, где старейшая из немецких драматических актрис, женщина, которой громко рукоплескали герцоги, короли, князья и государи Севера, сидела у огня перед столом, освещенным лампой, и читала, лаская огромного кота у себя на коленях. И в свои семьдесят лет она читала без очков!

Ожидая, пока мы войдем, она поднялась и сделала нам навстречу два шага, улыбаясь благодушно и спокойно, как гений, выполнивший свою задачу.

Очень взволнованная, Лилла бросилась к ней с объятиями. Мне показалось, что такое поведение пришлось великой актрисе больше по душе, чем самые уважительные формы немецкой вежливости и чопорное проявление учтивости.

После объятий моя спутница представила меня, и восторженное «Ах!» слетело с губ г-жи Шредер.

— Я вас хорошо знаю, дорогой господин Дюма, — сказала она на плохом французском, — и прежде всего по рассказам моих детей: моего сына — пастора, который всей душой любит вас, затем моего другого сына — актера, который переводит вас и играет в ваших пьесах, и, наконец, моей дочери — певицы. Она видела вас и познакомилась с вами в Париже, не так ли?

— Именно так, сударыня, — ответил я. — И то, что я вам хоть как-то знаком, придало мне смелости появиться у вас вместе с госпожой Лиллой Бульовски в подобный час.

— В подобный час! — повторила она. — Правду говоря, вы меня воспринимаете лишь как обитательницу Мангейма. Вы забываете, что я жила в столицах. Пятьдесят лет своей жизни я провела в Вене, Берлине, Мюнхене и Дрездене. К тому же, как видите, я читаю.

И она показала перевернутую книгу, лежащую на столе.

— Простите мое любопытство, сударыня, — обратился я к ней, — а что вы читаете?

— Новую трагедию «Граф Эссекс», и если бы я еще играла, то там для меня есть хорошая роль.

— Ах, да, это вещь Лаубе, — сказал я.

— Как, вы ее знаете? — удивленно спросила меня г-жа Шредер.

— Конечно, я ее знаю, — ответил я, смеясь. — Как знаю все то, что происходит в России и Англии.

— Вы знаете немецкий язык?

— Нет, но у меня есть переводчик.

— Увы! — покачала головой г-жа Шредер. — Лучшие времена нашего несчастного театра позади! Авторы и актеры в упадке, все заимствуется из Франции. Наши светочи погасли. Я видела живым Иффланда, я видела Шиллера, знала Гёте, да мне уже и самой пора к ним присоединиться. На том свете я найду лучшую компанию, чем имею здесь. Но, извините меня, я начала брюзжать, как старуха. Добро пожаловать, дети мои.

И она окинула нас с Лиллой взглядом.

Я протянул Лилле руку, и она сжала ее, улыбаясь.

— Говорить нужно вам, — сказал я Лилле. — Но только говорите по-немецки и не беспокойтесь обо мне. Пока вы будете говорить, я займусь тем, что буду запоминать обстановку комнаты.

Лилла села рядом с г-жой Шредер и, взяв ее за руку, объяснила ей цель своего прихода.

Старая актриса слушала тихо и доброжелательно. И когда Лилла закончила, она сказала:

— Пожалуйста, прочтите мне что-нибудь по-немецки. Что вы знаете из классиков?

— Все.

— Начнем с «Коварства и любви».

Лилла положила руку на сердце — оно еще не билось так даже перед самыми представительными собраниями — и начала.

Я знал «Kabale und Liebe» note 10 наизусть и мог слово за словом следовать за чтицей. И, несмотря на ее небольшие огрехи в произношении, казавшиеся мне почти незаметными, я был восхищен простотой и приподнятостью ее речи.

Госпожа Шредер слушала и постоянно делала ободряющие знаки.

Когда Лилла закончила, она сказала:

— Ну, а теперь что-нибудь в стихах.

Лилла прочитала отрывок из «Мессинской невесты».

— Хорошо!.. Отлично! Браво! — воскликнула г-жа Шрёдер, выслушав. — Теперь «Маргариту за прялкой» — и все.

Лилла села, повернулась к стене и прочитала всю песню, которая начинается словами: «Meine Ruh ist hin» («Ушел навечно мой покой»), с такой печалью, с такой проникновенной грустью, что у меня на глазах выступили слезы и на этот раз я не сдержался и начал аплодировать.

Госпожа Шредер внимательно слушала: она понимала, что ее слова будут приговором.

— Если бы вы пришли ко мне, чтобы услышать комплименты, мое дитя, то я с удовольствием скажу — это просто отлично. Но вы ведь пришли, чтобы попросить у меня совета, и я отвечу — вам нужно полгода усердной, добросовестной и кропотливой работы. Через полгода вы будете говорить по-немецки, как уроженка Саксонии. Можете вы посвятить полгода такой работе?

— Я думала, мне понадобится год, — ответила Лилла.

— Итак, вы уверены в том, что хотите. А с кем вы будете работать?

Лилла очень грациозно встала на колено перед г-жой Шредер.

— Я очень надеюсь!.. — сказала она, скрестив руки и умоляюще глядя на нее.

— А, понимаю, вы хотите, чтобы я была вашим учителем?

Лилла кивнула.

Трудно представить, что можно быть более восхитительной, чем была в ту минуту Лилла, когда она устремила свои огромные голубые глаза на великую актрису.

Госпожа Шредер взяла в свои руки эту обворожительную головку и, приблизив ее лоб к своим губам, сказала:

— Хорошо, договорились, вы будете моей последней ученицей.

• Предыдущая
• 22/35
• Следующая