Любовное приключение - Дюма Александр - Страница 20

• Предыдущая
• 20/35
• Следующая

С трудом я проснулся в восемь часов утра.

Мне понадобилось минут десять, чтобы прийти в себя и понять, где я нахожусь, и наконец вспомнить все. Я услышал, как прозвонили часы шестнадцатого века, и, подумав, что часы, которые так долго ходят, определенно должны отставать, вскочил с кровати.

При первом же звуке, донесшемся из моей комнаты, появился лакей, приставленный ко мне.

Меня ждал завтрак, а мой хозяин уже был на ногах с шести часов утра.

Я буквально попал из кровати за стол.

В половине десятого я решил, что мне пора собираться. Поднявшись из-за стола, я взял обе руки своего хозяина и сердечно пожал их.

Он оплатил мне за мою учтивость той же монетой.

Я попросил у него разрешения выйти на балкон, чтобы в последний раз полюбоваться пейзажем и посмотреть, пришел ли пароход.

Пароход проявил королевскую вежливость — появился в точное время. В десять часов десять минут по знаку, поданному ему с балкона, он остановился.

Мы спустились вместе: мой хозяин захотел проводить меня до причала. Там я повернулся и вновь протянул ему руку.

— Мой дорогой хозяин, — сказал я, — чтобы как-то отблагодарить вас за все, что вы для меня сделали, я предлагаю вам вот что: если вы когда-нибудь приедете в Париж, я, как смогу, постараюсь вернуть вам то тепло и радушие, которое я ощутил у вас на берегах Рейна.

— А вы, — ответил мой хозяин, — если когда-нибудь будете в Берлине, окажите мне честь своим визитом.

— Я вам это обещаю, но где вас искать?

— В королевском дворце, естественно.

— А кого спросить?

— Кого спросить?

— Нуда.

— Спросите наследного принца.

Вскоре мы потеряли из виду замок Хольценфельс (я вспомнил название замка, где его королевское высочество оказал мне такие почести), а немного позже оставили позади город Оберланштейн, весь ощетинившийся башнями, затем город Рейнзель, где некогда находился знаменитый «Кёнигс-штуль».

Если вы не знаете немецкого языка, то, дорогие читатели, спросите меня, что это за знаменитый «Кёнигсштуль». Если позволите, я разделю это слово на части и объясню вам, что «кёнигс» означает «королевский», а «штуль» — «сидение». Иначе говоря — королевский трон.

Готов поспорить, что и от этого объяснения вам не было никакой пользы.

Слушайте и разбирайтесь.

Там, на берегу реки, на том месте, где сейчас видны четыре не очень больших камня, собирались рейнские курфюрсты, чтобы посовещаться об интересах Германии. Они избрали именно это место потому, что земли четырех курфюрстов сходились там, как лучи одной звезды. Оттуда можно было одновременно увидеть четыре небольших города: Ланштейн на территории Майнца, Капеллен на территории Трира, Рейнзель на территории Кёльна и, наконец, Браубах — пфальцский феод.

В 1400 году в маленькой часовне, расположенной напротив, курфюрсты, завершив свои обсуждения на Кёнигс-штуле, провозгласили, что император Венцеслав свергнут с трона.

Кёнигсштуль просуществовал до 1802 года. В 1802 году французы его разрушили.

Крайне прискорбна во всех завоеваниях и революциях не участь королей, которых они свергают, — ведь рано или поздно королям суждено умереть, — а участь памятников, которые они разрушают. Народ и солдаты, когда не знают, за что им еще приняться, берутся за камни, а то, что эти камни обтесывал г-н Фонтен или ваял Фидий, для них не имеет никакого значения. Памятники опрокидывают, и, когда они низвергнуты, разрушители верят, что завоевана новая свобода, одержана еще одна победа.

Позже показался Санкт-Гоар, небольшой уютный порт; над ним возвышались останки замка, часть стены которого мы взорвали в 1794 году. Теперь же победа была одержана — и этого никак не могли предвидеть военные инженеры — одним трактирщиком. Он проник через брешь и построил там свой трактир.

Моя спутница утверждала, что это был именно тот самый трактир, который описал Уланд в своей чудесной балладе «Хозяйкина дочь».

И наконец мы попали в целое царство баллад: за «Хозяйкиной дочерью» появилась фея Лора, более известная под именем «Лорелея», или «Лора на утесе».

Надо сказать, средневековая сирена выбрала для своего пребывания самое живописное место на Рейне. Вершина утеса, на которой она обычно сидела с арфой в руках, зазывая рыбаков своим сладострастным пением, более чем на четыреста футов возвышается над Рейном. Пучина, в которой тонули неосторожные, ревела, как Сцилла, и кружилась, как Харибда, у подножия утеса. Рейн, суженный в берегах до расстояния в двести шагов, стремительно вырывается с яростным ревом на пятифутовую отлогость шириной в четыреста метров, и эхо до бесконечности повторяет любой дошедший до него шум, будь то звук рога или грохот пушки.

Обычно, когда здесь проходит пароход, стреляют из небольшого орудия, чтобы доставить путешественникам самое редкое из удовольствий — изумление.

Мои спутницы путешествовали по Рейну в первый раз; для меня это была третья или четвертая поездка. Я написал целую книгу о легендах, которыми славятся оба берега старой немецкой реки, и стал просто незаменимым гидом.

Получив уже удовольствие от посещения живописной местности в первый раз, испытываешь еще большую радость, когда видишь ее вновь, причем вместе с симпатичными тебе людьми, и можешь показать им это место так, чтобы они посмотрели на него твоими глазами. Я находился там, держа под руки два внемлющих моим рассказам очаровательных создания с запрокинутыми головками и смеющимися глазами. Погода была великолепной; с неба, испещренного облаками, на необъятную землю огромными пятнами ложились свет и тени. Передо мной, вокруг меня и во мне царила поэзия. Я получал удовольствие от прекрасного вида старинных замков на горизонте, от близости двух молодых женщин, от теплого воздуха, которым, исполненный доброжелательностью и нежностью, я дышал. Если позволено человеку сказать: «Я счастлив!» — я бы сказал, что был счастлив тогда.

День пролетел как час; наступил вечер, полный очарования, красных отсветов на водах Рейна, зеленовато-желтоватых оттенков неба, которые никакая палитра передать не в состоянии, легкого томления при мысли о том, что вскоре нам предстоит расстаться, как бы мы ни привязались друг к другу, и, возможно, никогда уже больше не увидеться. Все эти чувства возникают в тот вечерний час, когда день уже прошел, а ночь еще не наступила и когда в глубине души появляется смутное беспокойство при виде поднимающейся на горизонте огненной искорки, которую вечером называют Венерой, а утром — Люцифером.

Наконец на горизонте появилось нечто черное, поблескивающее точками огней, — это был Майнц.

Часть пассажиров должна была сойти там. Наша прекрасная венка, и так уже отклонившаяся от своего маршрута, поскольку ее притягивала, с одной стороны, Лилла, а с другой — я, должна была там с нами проститься, ибо нам предстояло пересесть на поезд, чтобы достичь своей цели — Мангейма.

Мы прибыли в Майнц в десять часов вечера. Уже через десять минут мы сидели за столом и пили чай — напиток, который благодаря англичанам стал почти общепринятым. Дамы, как и в Кобленце, попросили комнату с двумя кроватями, я же выбрал соседнюю с ними.

Нужно, чтобы жизненная сила французов крепла и распространялась по миру. Только во Франции умеют беседовать — в других местах спорят, разглагольствуют, декламируют, мечтают и скучают. Так вот, там, где появляется француз, он сразу же придает, если так можно выразиться, заряд беседе. Поставьте на мое место итальянца — он будет петь, англичанина — он будет пить, немца — он будет спать, русского — он будет играть, а мы беседуем, беседуем до двух часов ночи. О чем? О, клянусь вам, если вы спросите у ветра, в какую сторону он дул в этот вечер, он вам не сможет ответить. Так и я не знаю, о чем мы вели беседу, только закончили мы ее, когда часы пробили два раза. Мы сочли, что они сбились с толку и отбивают неверное время, как в «Шляпе часовщика» моей бедной подруги Дельфины Жирарден. Мы сверили наши часы (это то, что никак не удавалось сделать Карлу V); у всех троих они показывали одно и то же время — то же, что и стенные часы.

• Предыдущая
• 20/35
• Следующая