Катрин Блюм - Дюма Александр - Страница 28

• Предыдущая
• 28/41
• Следующая

В девять часов карусель танцующих рассыпалась, и все горожане отправлялись в город: аристократы в каретах, а клерки, служащие, рабочие и гризетки — пешком. Это были неторопливые прогулки под сенью больших деревьев, овеваемых легким весенним ветерком. Они были прелестны и надолго оставались в памяти людей.

Эти праздники были в моде в каждой деревне, но в силу своего удачного расположения Корси занимала среди них первое место. Невозможно себе представить более живописного места, чем эта маленькая деревенька, расположенная между Надонской долиной и прудами Раме и Жавей.

В десяти минутах ходьбы от Корси находился дикий и в то же время прелестный уголок, где протекал ручеек, который назывался источником Принца. Вспомним, что именно возле этого источника Матье назначил свидание Катрин и Парижанину, и вернемся в Корси. С четырех часов пополудни праздник был в полном разгаре.

Но мы перенесемся не на сам праздник, а в один из самодельных кабачков, о котором только что упоминали.

Этот кабачок, который возобновлял свое короткое трехдневное существование каждый год, во время праздника, помещался в старом заброшенном доме лесничего, в остальные триста шестьдесят дней он был закрыт.

Во время праздника инспектор отдавал этот дом одной доброй женщине, которую звали матушка Теллье, трактирщице из Корси, которая устраивала там трактир на это время.

Как мы уже сказали, праздник длился три дня. Но всего было пять радостных дней в году, потому что кроме самого праздника существовал еще день приготовлений к нему и день уборки после праздника.

Пока длился праздник, трактир жил, пел, шумел; так было всегда. Затем он закрывался, и триста шестьдесят дней стоял мрачный, молчаливый, словно погруженный в глубокий сон. Трактир был расположен на полпути к Корси, около источника Принца и, естественно, был остановкой на пути тех, кто шел к источнику.

Поэтому в перерыве между кадрилями влюбленные, которые нуждались в уединении, и все другие участники праздника останавливались в трактире матушки Теллье, чтобы выпить стаканчик вина и съесть пирожное. С пяти до шести часов вечера трактир блистал во всем великолепии, но затем постепенно начинал пустеть, и к десяти часам деревянные ставни закрывались, и трактир погружался в сон, который охраняла некая особа по имени Бабет, которая заменяла матушку Теллье и пользовалась ее доверием.

На следующий день домик, словно зевая, открывал свои двери, затем, подобно глазам, одно за другим — ставни окон и, как и накануне, ждал своих посетителей.

Посетители в основном располагались под навесом, образованным перед домом из побегов плюща, винограда и повилики, которые вились по столбам, поддерживающим этот зеленый шатер.

На противоположной стороне, у подножия громадного бука, окруженного другими деревьями, словно детьми, находился шалаш, в котором днем хранилось вино, которое подавали вечером, так как матушка Теллье была не настолько уверена в трезвости и порядочности своих земляков, чтобы оставлять соблазнительный напиток на ночь под открытым небом, хотя ночью было гораздо прохладнее, чем днем.

Итак, к семи часам вечера, когда на площади царило праздничное оживление, в трактире матушки Теллье собиралось самое блестящее общество. Оно состояло из тех, кто пил вино за десять, двенадцать и пятнадцать су (у матушки Теллье было три вида расценок) и любителей пирожных.

Для особо проголодавшихся имелся омлет, салат, копченая свинина и колбаса.

Все пять столиков были заняты, так что матушка Теллье и мадемуазель Бабет едва успевали обслуживать многочисленных посетителей.

За одним из столиков сидели двое лесничих, которые участвовали в охоте на кабана, которого наш друг Франсуа загнал этим утром, Бобино и Лаженесс.

Бобино, толстый весельчак с круглым лицом и выпученными глазами, был уроженцем Экс-ан-Прованса, любил подшутить над другими и любил, когда шутили над ним. Он картавил, выговаривая слова, как настоящий провансалец. Он любил нападать и умел защищаться, и в том и в другом случае употребляя выражения, которые цитируют до сих пор, хотя он умер пятнадцать лет назад.

Лаженесс был высокий, сухой и худой человек, получивший свое прозвище note 32 в 1794 году от герцога Филиппа Эгалите Орлеанского и с тех пор сохранивший свое прозвище. Он был столь же серьезен, сколь весел Бобино, и столь же скуп на слова, сколь Бобино болтлив.

С восточной стороны дома находились остатки изгороди, раньше огибавшей дом, а теперь имеющей всего пять-шесть футов в длину и доходящей до шалаша, оставляя открытым фасад дома.

За этой изгородью — калитка, которая была открыта, вернее, значительная часть ее отсутствовала и сохранились лишь опорные столбы. За ней находился маленький холмик, покрытый мхом, на котором возвышался огромный дуб, раскинувший свои ветви над маленькой долиной, где протекал источник Принца.

Около этого холма Матье играл в кегли с двумя или тремя бездельниками, но мы должны заметить, что подобные бездельники встречались туг довольно редко. А дальше, в таинственной тени лесных деревьев, на зеленом ковре, покрытом мхом, который приглушал шаги, неясно виднелись фигуры гуляющих пар. Одновременно с голосами сидящих в кафе и гуляющих в лесу слышался звук играющих скрипок и кларнета. Музыка прерывалась очень редко, и лишь для того, чтобы кавалер мог отвести свою даму на место и пригласить другую.

А теперь, когда занавес поднялся и действие, к которому даны все соответствующие пояснения, началось, проведем наших читателей в зеленую беседку, где матушка Теллье и Бабет обслуживали посетителей.

Матушка Теллье в тот момент была занята тем, что подавала одному изнеженному аристократу омлет со свиным салом и стакан вина за двенадцать су, а в это время Бабет принесла Бобино и Лаженессу большой, словно кирпич, кусок сыра, который должен был помочь им закончить вторую бутылку вина.

— Ну, — с важным видом говорил Лаженесс Бобино, который, откинувшись назад, слушал его с насмешкой, — если ты в этом сомневаешься, то можешь увидеть его своими собственными глазами. Когда я говорю «собственными», ты понимаешь, что это моя манера выражаться… Я говорю об этом новеньком, который недавно приехал. Он из Германии, с родины отца Катрин, и его зовут Милдет.

— И где этот парень будет жить? — спросил Бобино со своим певучим провансальским акцентом, о котором мы уже упоминали.

— На другом краю леса, в Монтегю, у него есть небольшой карабин, не больше этого, — с пятнадцатидюймовым стволом, 30-го калибра. Он берет подкову, прибивает ее к стене и с расстояния пятидесяти шагов может попасть в каждую из дырочек на этой подкове!

— Разрази меня гром! — смеясь, произнес Бобино свое любимое проклятие. — Должно быть, стена вся уже в дырках! А почему этот парень не хочет сделаться кузнецом? Когда я увижу это сам, то я в это поверю, не так ли, Моликар?

Эти слова были обращены к вновь вошедшему, который был поддавалой в игре в кегли с Матье. Он вошел, сопровождаемый проклятиями игроков, которые обещали, что они будут использовать его ноги вместо палок при игре.

Услышав свое имя, ученик Бахуса, как называли в то время современного Каво note 33, Моликар обернулся и сквозь пелену, застилавшую его глаза, попытался разглядеть того, кто его позвал.

— А! — прошептал он, вытаращив глаза и раскрыв рот. — Это ты, Бобино?

— Да, это я.

— Что ты говоришь? Повтори, пожалуйста, сделай любезность!

— Да ничего, пустяки, просто этот весельчак Лаженесс говорит здесь мне разные глупости.

— Но, — возразил Лаженесс, задетый в своем самолюбии рассказчика, — это вовсе не глупости, уверяю тебя!

— Кстати, Моликар, — спросил Бобино, — чем закончилась твоя тяжба с соседом Лафаржем?

— Моя тяжба? — переспросил Моликар, которому в том со стоянии, в котором он находился, было сложно быстро переключиться с одной мысли на другую.

• Предыдущая
• 28/41
• Следующая