Последняя акция - Ковалев Анатолий Евгеньевич - Страница 3

— Юра, открой! — В голосе Ларисы звучали плаксивые нотки.

— Что случилось? — Он даже не успел натянуть штаны и стоял перед ней в одних плавках.

— Ее нигде нет! — Она села к столу и схватилась за голову.

— Кого? — Юра еще не проснулся и по-прежнему стоял у двери.

— Ксюши. Понимаешь? Она не ночевала у себя в коттедже. Похоже, она даже не переоделась — костюма Карабаса там нет.

— Значит, она ночевала в другом месте. — Соболев натянул наконец штаны.

— Твоему спокойствию можно позавидовать. Если бы даже она ночевала не в своем коттедже, на завтрак все равно бы пришла. — Тренина опустила голову и достала из кармана сигареты. Сегодня она была одета незатейливо — в спортивных штанах и белой футболке.

— А что, завтрак уже был? — Юра искренне удивился.

— Здрасьте! Обед скоро!

«Как хорошо, что она не истеричка! — отметил про себя Соболев. — Галка Буслаева в такой ситуации весь лагерь вывернула бы наизнанку!»

— Подожди, Лариса, а ты девчонок расспрашивала? Кто-нибудь видел ее после спектакля?

— В том-то и дело, что нет. — Тренина закурила.

— А домой она не могла слинять, твоя Ксюша? — Соболев включил электрочайник и принялся заправлять постель.

— Ленка говорит, что вроде бы Ксюша собиралась на выходные к маме, но она бы меня предупредила. И потом не в костюме же Карабаса она уехала?

— А что? Одежка приличная.

— Юрка, не шути! Тут что-то не то! — Лариса нервно забарабанила пальцами по столу, и он отметил, что лак на ногтях уже начал облезать.

После столь длительного сна голова у Соболева была тяжелая, как с похмелья, и ему стоило немалых усилий напрячь мозги.

— Спектакль закончился без пятнадцати десять — я смотрел на часы. Последний автобус в город уходит ровно в десять. До остановки бежать минут двадцать…

— Вот видишь — ерунда получается.

— И совсем не ерунда! Ксюша уходила со сцены за пятнадцать минут до финала — мы специально с ней засекали. Значит, в половине десятого. И тогда она вполне успевала на автобус. Вот, правда, на переодевание у нее совсем времени не было. Но она девочка экстравагантная, могла уехать и в костюме семнадцатого века. Тебе кофе? — Он достал из тумбочки кружки.

— Мне все равно. — Теперь Лариса нервно постукивала ногой.

— Да брось ты расстраиваться! — Он погладил ее по плечу. — В понедельник вернется. Позвони ее матери, чтобы успокоиться. Телефон есть?

— Есть. И домашний, и рабочий. — Она отхлебнула кофе и поморщилась. — Горячо!

— Язык обожгла? Бедненькая! — Он снова погладил ее, это была своего рода благодарность за то, что Лариса не устраивает истерик.

Она бросилась к нему в объятия и разревелась.

— Что ты? Что ты? — гладил он ее по спине. — Так сильно обожглась?

— Юрка, чувствует мое сердце — с ней что-то случилось!

— Да, — подтвердил он, — что-то не то. Пойдем-ка позвоним.

Они не стали пить кофе, а бросились к дому начальника лагеря и сели на телефон. На работу звонить не стали, потому что суббота, домашний — не отвечал.

— Может, на даче? — предположил Юра. Лариса пожала плечами, она не верила, что Ксюша уехала домой. — Может, Галке позвоним? — Соболев не знал, что делать. Если Ксюша с мамой на даче, то Галка чем поможет? — Давай подождем до понедельника.

Они распрощались в полночь. Он пожелал Ларисе «спокойной ночи», она ему «сладких снов».

А ранним воскресным утром с первым автобусом из города прибыл высокий мужчина средних лет в простых белых брюках, зеленой тенниске и с оранжевым чемоданом в руке. Под стать чемодану была копна вьющихся рыжих волос. Лицом он напоминал ламу или верблюда, правда, эти вьючные парнокопытные не обладали такими обворожительными зелеными глазами.

Мужчина бодрым шагом направился в бывший лагерь профтехобразования «Восход» и, разглядывая по пути дачные домики, сосновый лесок и плывущее над озером солнце, вспоминал холодный месяц июнь, песни под гитару, костры до утра… Прошло десять лет, а кажется, все пятьдесят, хотя здесь, у озера, все было будто вчера…

Он не стал стучать ни в окно, ни в дверь. Открыть замок без ключа не составило труда. Он вошел в дом на цыпочках. Хотя пол и скрипел, он знал, что Юру этим не разбудишь. Правда, за те пять лет, что они не виделись, сон у Соболева мог ухудшиться. «Да нет, какое там! Пали из пушек — не проснется! Ни черта не изменился Юрка! — воскликнул про себя рыжий, задвигая свой чемодан в стенной шкаф. — Все еще как Печорин — темные усы, светлые волосы; раскрытая книга на столе, носки сушатся на дверке тумбочки!»

— Ду-ду-ду! — Рыжий имитировал пионерский горн. — Товарищ Соболев, вставай на комсомольскую перекличку!

Юра открыл глаза:

— Не мешай спать, товарищ Блюм, — и отвернулся к стене.

— Вот ведь поросенок! — всплеснул руками рыжий. — Придется воспользоваться давно испытанным средством. — Он забрался на стул, прихватив чайник, и полил тонкой струйкой из носика могучий печоринский лоб.

— А-ай! — заверещал Соболев. — Что это вы себе позволяете, в конце-то концов! — Он спрыгнул с кровати, крепко сжав кулаки, и увидел высоко над собой невинную, страдальческую физиономию с верблюжьей, выпяченной вперед нижней губой. — Мишка! — Юра залился веселым детским смехом. — Мишка! Как ты меня напугал! У тебя такая потешная рожа!

— Не ждал? — Мишка уселся на соседнюю кровать, попрыгал на ней, проверяя на прочность, и решил, что сойдет.

— Ты останешься ночевать? — обрадовался Юра.

— Эх, Соболев, Соболев… — вздохнул Блюм. — Я останусь тут жить!

— А как же Лика?

— Тебе Галка ничего не сказала? Стареет Буслаева — даже на сплетни сил не хватает!

— Неужели опять развод? — Юра схватился за голову. — В третий раз? Мишка, ты неисправим!

— Еще, правда, не официально, но к этому все идет… Я-то ладно. Скажи лучше, как тебя угораздило после двенадцати лет совместной…

— …тюрьмы, — перебил его Юра. — Чай будешь или кофе?

— Обижаешь, старик, разумеется, кофе. — Миша понял, что не стоит развивать тему.

Юра поставил чайник и начал одеваться.

— Значит, как у Дюма — «десять лет спустя», но теперь уже холостяки. А знаешь, Мишка, мне тут часто снится лагерь тех лет — наши ребята, Тонька Валерич на трибуне с поднятым вверх кулачком: «Будем борцами!» Умора! Как это все сейчас нелепо и стыдно!

— Так ведь нам и тогда было смешно. Не помнишь? У костра ночью мы не поднимали кулачки, а травили анекдоты и посылали на хрен ту же Валерич и весь этот коммунистический цирк! Да, беззаботные были времена! — Миша мечтательно уставился в окно.

— Веселые, — подтвердил Соболев. — Не то что теперь.

— Но почему так грустно, старик? Что-то случилось? — Миша насторожился.

— Да, небольшое ЧП. — Юра не хотел думать о Ксюше, особенно сейчас, вспоминая события десятилетней давности. — Кстати, по твоей части, Блюм. — Соболев хитро улыбнулся. — Ты ведь до комсомола в милиции служил?

— Я и сейчас в охране у одного чувака! Пардон, бизнесмена!

— Я тебе не перестаю удивляться, — восхищался Юра, разливая в стаканы кипяток, — ты с первого дня нашего знакомства перевернул с ног на голову мое представление о древнем народе! Тогда в столовке школы ДОСААФ, когда этот хмырь за соседним столиком сказал своим друзьям: «Опять эта жидовская морда маячит у меня перед глазами!» — ты, не медля ни секунды, вылил ему на голову тарелку борща и двинул в его гнусную рожу ногой! Тебе аплодировала вся столовка! Помнишь?

— Как такое забыть? — Мишка жмурился от удовольствия. — Так что у вас там за ЧП?

Юра рассказал о событиях последних дней. Миша долго молчал, будто вспоминая о чем-то, а потом неожиданно спросил:

— Ты с какого по какой год работал секретарем в ПТУ?

— С восемьдесят второго по восемьдесят седьмой — пять лет. Но какое это имеет отношение к пропавшей девочке?

— А твое училище, — продолжал Блюм, — относилось к Советскому райкому ВЛКСМ?

— Разумеется. И что из этого?