Белые и синие - Дюма Александр - Страница 20

• Предыдущая
• 20/193
• Следующая

— Метр Никола!

Вся эта сцена была залита светом факелов: их несли мужчины, выстроенные в две шеренги.

Шнейдер собирался представить свою невесту Сен-Жюсту, который, как нам уже известно, вышел на балкон, чтобы встретить комиссара.

Спокойный, суровый и невозмутимый, как статуя Правосудия, Сен-Жюст отнюдь не пользовался популярностью. Его боялись и уважали.

Когда собравшиеся внизу люди увидели его на балконе — в костюме народного представителя, в шляпе с плюмажем, с трехцветным поясом и саблей на боку, которую он умел пускать в ход при случае, когда оказывался перед лицом врага, не раздалось приветственных возгласов; лишь робкий шепот пробежал по рядам; затем толпа подалась назад, оставляя свободным большой освещенный круг, куда въехала карета с женихом и невестой, повозка с гильотиной и двуколка с палачом.

Сен-Жюст махнул рукой, призывая всех умолкнуть, и люди, как уже было сказано, не только замолчали, но и попятились назад.

Все решили, что Сен-Жюст первым возьмет слово; в самом деле, после повелительного жеста, исполненного царственного достоинства, он собрался заговорить, но вдруг, к величайшему изумлению зрителей, девушка быстрым движением открыла дверцу кареты, спрыгнула на землю, закрыла дверцу и, став на мостовой на колени, вскричала посреди торжественной тишины:

— Правосудия, гражданин! Я требую его у Сен-Жюста и Конвента!

— Против кого ты выступаешь? — спросил Сен-Жюст звенящим резким голосом.

— Против этого человека, против Евлогия Шнейдера, против чрезвычайного комиссара Республики.

— Говори, что он сделал? — спросил Сен-Жюст. — Правосудие слушает тебя.

И тогда взволнованным голосом, но уверенно и громко девушка рассказала о своей страшной драме, о смерти матери, об аресте отца, об эшафоте, установленном перед ее домом, о предложенном ей выборе, и при каждой ужасной подробности, в которую, казалось, с трудом верили слушатели, она призывала в свидетели то палача, то его подручных, то «гусаров смерти», то, наконец, самого Шнейдера, и каждый, к кому она обращалась, отвечал:

— Да, это правда!

Исключение составлял ошеломленный Шнейдер, съежившийся, словно ягуар перед прыжком, но тоже подтвердивший ее слова своим молчанием.

Сен-Жюст, кусая пальцы, выслушал ее до конца и сказал:

— Ты требовала справедливости, гражданка Клотильда Брён, и ты ее получишь. Но скажи, что бы ты сделала, если бы я не был расположен вершить суд?

Девушка достала спрятанный на груди кинжал.

— Я бы заколола его сегодня вечером в постели, — сказала она, — Шарлотта Корде научила нас обращаться с Маратами! А теперь, — прибавила она, — теперь, когда я вольна удалиться, чтобы оплакивать свою мать и утешать своего отца, я прошу тебя помиловать этого человека.

При словах «помиловать этого человека» Сен-Жюст вздрогнул, как будто его ужалила змея.

— Помиловать его? — вскричал он, стукнув кулаком по перилам балкона. — Помиловать этого мерзавца? Помиловать Кёльнского капуцина? Ты шутишь, девушка; если бы я это сделал, Правосудие расправило бы свои крылья и улетело бы от нас навсегда. Помиловать?!

И его голос прогремел со страшной силой, так что было слышно повсюду:

— На гильотину его!

Бледный, худой и серьезный человек спустился со своей двуколки, встал под балконом, снял шляпу и поклонился.

— Должен ли я отрубить ему голову, гражданин Сен-Жюст? — смиренно спросил он.

— К несчастью, я не имею на это права, — отвечал Сен-Жюст, — не то через четверть часа человечество было бы отомщено, однако судьба чрезвычайного комиссара Республики зависит от Революционного трибунала, а не от меня. Нет, пока пусть его подвергнут наказанию, которое он сам придумал: привяжите его к гильотине; сейчас — позор, а позже — смерть!

И величественным жестом он протянул руку в сторону Парижа.

Затем, исполнив до конца свою роль в этой драме, он подтолкнул вперед гонца, принесшего ему весть о том, что его распоряжения были нарушены, а также маленького Шарля, которому он только что вернул свободу, свершив тем самым другой акт справедливости, закрыл окно и положил руку на плечо мальчика со словами:

— Никогда не забывай о том, что сейчас видел, и если когда-нибудь кто-то скажет при тебе, что Сен-Жюст не друг Революции, свободы и справедливости, скажи в полный голос, что это неправда. А теперь ступай куда хочешь, ты свободен!

В порыве юношеского восхищения Шарль попытался схватить руку Сен-Жюста и поцеловать ее, но тот живо отдернул ее, наклонился к мальчику и, приблизив его голову к своим губам, поцеловал его в лоб.

Сорок лет спустя Шарль, будучи уже зрелым мужчиной, говорил мне, рассказывая эту историю и побуждая меня написать на основе ее книгу, что все еще хранит в памяти ощущение поцелуя, который запечатлел на его челе Сен-Жюст.

Дорогой Шарль! Всякий раз, когда вы давали мне подобный совет, я следовал ему, и ваш дух, витавший надо мной, приносил мне счастье.

Спускаясь по лестнице, Шарль мог охватить взглядом всю сцену с высоты крыльца ратуши.

Мадемуазель де Брён исчезла, поспешив укрыться в надежном месте и успокоить отца.

Двое мужчин в красных колпаках и черных блузах установили эшафот с проворством, свидетельствовавшим о том, что эта работа была для них привычной.

Метр Никола держал за руку Шнейдера, который отказывался выйти из экипажа; увидев это, двое «гусаров смерти» обогнули коляску и, подойдя к открытой дверце с другой стороны, принялись колоть осужденного остриями своих сабель.

Шел ледяной дождь со снегом, холод пронизывал сквозь одежду, и тем не менее Шнейдер вынужден был вытирать платком струящийся со лба пот.

По дороге к гильотине с него прежде всего сняли шляпу, так как она была украшена трехцветной кокардой, а затем — сюртук, поскольку он был военного образца; холод и ужас одновременно овладели несчастным, который дрожал всем телом, поднимаясь по ступенькам эшафота.

И тут со всех концов площади грянул оглушительный крик, казалось, принадлежавший одному человеку, хотя его исторгали десятки тысяч уст.

— Под нож! Под нож!

— Господи, — бормотал Шарль, прислонившись к стене; он весь трепетал от волнения, но неодолимое любопытство удерживало его на месте, — неужели они его убьют? Неужели они его убьют?

— Нет, успокойся, — отозвался чей-то голос, — на сей раз он отделается одним испугом, хотя было бы неплохо покончить с ним сразу.

Этот голос показался Шарлю знакомым; он повернул голову и узнал старшего сержанта Ожеро.

— Ах! — вскричал он, охваченный радостью; можно было подумать, что он сам ускользнул от опасности, — ах, это ты, мой храбрый друг? А где же Эжен?

— Жив и здоров, как и ты; мы вернулись в гостиницу вчера вечером и узнали о твоем аресте. Я побежал в тюрьму — ты был еще там; вернулся туда в час — ты был по-прежнему там. В три часа я узнал, что Сен-Жюст послал за тобой, и решил ждать, не сходя с места, пока ты не выйдешь, так как был уверен, что он не съест тебя, черт возьми! Внезапно я увидел тебя в окне рядом с ним; казалось, что вы поладили между собой, и я успокоился. И вот, наконец, ты свободен!

— Как ветер.

— Ничто больше не удерживает тебя здесь?

— Я хотел бы вообще здесь больше не появляться.

— Я с тобой не согласен. Мне кажется, что совсем не плохо быть другом Сен-Жюста; мне кажется, это даже лучше, чем быть другом Шнейдера, потому что именно Сен-Жюст сейчас неоспоримо сильнее всех. Что касается Шнейдера, ты еще не успел проникнуться к нему нежными дружескими чувствами и, стало быть, потеряв его, вероятно, не будешь вечно скорбеть. То, что произошло сегодня вечером, послужит уроком Тетрелю, который, впрочем, еще не подавал признаков жизни, но нельзя оставлять ему время отыграться.

В это время послышались крики «Ура!» и «Браво!».

— Господи, что там еще? — спросил Шарль, пряча лицо на груди учителя фехтования.

— Ничего, — ответил Ожеро, вставая на цыпочки, — ничего, просто они привязывают Шнейдера под ножом гильотины, так же как по его приказанию привязывали вчера мэра и заместителя мэра Эшо; настал и его черед! Слишком большое счастье, дружок, спуститься с высоты, на которую забрался, не потеряв головы.

• Предыдущая
• 20/193
• Следующая