Сын на отца (СИ) - Романов Герман Иванович - Страница 45

— Сколько?!

— Всего семь лет служба рекрутская будет длиться. А там десяток десятин выделят и десять лет без всяких налогов и податей! И «почетным подданным» — деток только в школу определить нужно. Я полное право уйти имею, но второй срок лучше отслужу — денег вдвое больше пойдет. Хозяйством обзаводиться надо, потому рублики нужны.

— Да, добрый царь будет — такому и послужить можно…

— Михайло Голицын руку Петра держать до последнего будет — он ведь барабанщиком в «потешных» начинал, еще при Софье. Так что гвардию против нас он поведет, тяжко станет!

— Ты, Василий Владимирович, панихиду по войску не загадывай. В бою не подведут наши стрельцы!

Слово фельдмаршала упало с губ — прежнее название утвердилось легко, вот только наполнение его стало совсем иным. Так нынче царем Алексеем фузилеров в полках было велено впредь называть дальше. От иноземных слов понемногу избавлялись — словно парик скидывали, с накопившимися там блохами и вшами.

— Пехоты у нас больше, конницы поменьше, и что с того?! Служивые к нам бегут, а не от нас — значит, на нашей стороне правда. И сила растет с каждым часом, а когда из Малороссии казацкие полки подойдут, то сомнем драгун Меншикова. Пока же на Тверь смысла идти нет — грязь месить по дорогам, да и лед на реках вскрылся.

— Это так, теперь конца апреля ждать надобно, дороги подсохнут, леса зазеленеют. И в силах тяжких двинемся до самого Петербурга — там уже вконец оголодают, животы сводить будет.

Князь Долгорукий хохотнул, однако смех был невеселый. Борис Петрович его хорошо понимал — младший брат попал в руки царя, и хлебнет горя полной ложкой. Казнить вряд ли его решаться — Петр Алексеевич старался не трогать знатные рода, тем более не бросать аристократов на плаху. Хотя порой на тех же пьянках заставлял многих пить неимоверно, до бесчувствия полного, отчего многие душу богу отдавали.

Но кто его знает — после Твери словно взбесился, в любую жестокость «кукуйского чертушки» верилось!

— Измором возьмем потихоньку, да облавами. Тверь разорена с округой, хлеба неурожай был — деваться «подменышу» некуда. Токмо на Москву через нас идти, а мы не пропустим!

— «Подменыш» может и упрям, но Меншиков хитер, сообразит какую-нибудь гадость сотворить. Да уж — «подменыш», лучше не придумаешь. Может правду люди говорят, что отец его настоящий либо патриарх Иоаким, что больно ласков с его матерью был, или вообще кровосмешение получилось от Ваньки Нарышкина. Папаш двое — и с обоими ликом и повадками схож, на нравом необузданным!

— Ты говори, но не заговаривайся, княже, — Борис Петрович сверкнул глазами, но сдержался, спокойно пояснив:

— Слов твоих я не слышал, а ты мне их не говорил. Потому, что царевич Алексей природный царь и великий государь, а иначе какая кровь в нем будет, сам подумай, если родитель из выблядков?!

— Прости, это я ляпнул по глупости, не подумал, — сконфуженно отозвался Долгорукий, и негромко произнес:

— А вот настоящего царя Петра будем считать, что подменили. Я так сам подумал, когда он из Голландии прибыл и стал стрельцов казнить люто. Так сурово даже с разинцами не обходились, кровь потоком лилась на Красной площади, сапоги замочить можно было. «Подменыш» так и есть, и пусть «подменышем» и умрет!

Произнеся последние слова, князь внимательно посмотрел на фельдмаршала. Тот встретил его взгляд совершенно спокойно, только уголок губ сложился в горестной складке.

— Смута нам не нужна, и царь должен оставаться на троне один! И он у нас есть, а другого не нужно!

— Ни потомков от него, граф! «Воренка» Маринки Мнишек удавили, как и полячку — а она знатной особой была, в отличие от Марты, беспутной девки, что царствует сейчас над нами!

— Следует избавить великого государя Алексея от этой докуки, не ему ведь приказ отдавать, когда верные слуги имеются!

Взгляды встретились, словно шпажные клинки сцепились. И одновременно отскочили друг от друга — собеседники машинально кивнули, договорившись без всяких слов, которые были уже не нужны. Да и зачем — оба прекрасно понимали, что в делах власти милости к возможным самозванцам и претендентам проявлять нельзя.

— Вот только с подушной податью молодой государь намудрил. Эдак мне всех холопов пересчитать придется и за них платить?

— У меня бездельников тоже хватает — жрут в три горла, а пользы никакой. А так на землю всех посажу, или в рекруты их отдам, вот и польза будет. Полтину пусть в казну платят, а полтину мне.

— Ну, ежели так, то пусть все платят! Тогда все по-честному!

— Или служить, или платить — все просто!

Аристократы переглянулись, подытоживая разговор. Вопрос о подушной подати был болезненный — на подворьях масса людишек отиралась, норовя выполнить любой приказ боярина али его супруги. Огромная прорва нахлебников, которую теперь придется изрядно сократить. Однако и польза выйдет немалая, если всех холопов заставить трудиться и платить подушную подать — копеечка немалая и в казну боярскую пойдет…

— Прости, княже Василий Владимирович! Дурная весть у меня — драгуны от Меншикова брата твоего привезли. Четвертовали его по приказу Петра — руки, ноги и голову отсекли. Казнили уже мертвого — на теле ожогов уйма, раскаленными клещами уши и уд вырвали, многое выжгли.

Князь Григорий Семенович Волконский сглотнул, глядя на помертвевшее лицо Долгорукова и на потрясенного известием фельдмаршала, который скривился и негромко произнес:

— А вот он как с нами?! Запомним…

— Сказали, что сам царь его пытал и замучил до смерти, и в припадке свалился на пол, как у него частенько и случалось.

— И это запомним, — глухо произнес Долгорукий, и, уставившись невидящими глазами в стену, чуть слышно пробормотал:

— Бешеных собак убивать надобно… Со всех их приплодом…

— Ничего страшного не произошло, мин херц, погорячился ты немного — с кем не бывает?!

Меншиков дружески коснулся плеча задумчивого Петра Алексеевича, что стоял у открытого окна и хмуро взирал на орудия казни, залитые кровью, уже запекшийся. Царь не помнил, как впал в привычный для себя припадок падучей, который с ним всегда происходил, стоило впасть в беспредельную ярость. А такое случалось с ним все чаще и чаще — пусть покорное, но постоянное сопротивление своим начинаниям он чувствовал даже среди своих приближенных, особенно родовитой знати и московского дворянства.

Последние недели царь еле удерживал себя от бешенства, но оно прорывалось, и тогда текла кровь. Как недавно, когда он собственными руками рассек топором мертвое тело Долгорукова, приказал казнить солдат со священниками, что вздумали перебежать к мятежным москвичам. А затем жертв своего «правосудия» повелел оставить для всеобщего устрашения, а останки Долгорукова отправить в Волок Ламский, чтобы на него посмотрел его старший братец. Полюбовался на того, с кем он измену свою замыслил, и сам ощутил, что его ждет в будущем.

— И вообще, государь, если хорошо подумать, то казни эти к нашей пользе послужат. Васька Долгорукий взбешен, мстить хочет — почему бы нам на его желание не ответить.

— Ты у меня не ходи вокруг и около, как котяра вокруг сала, — буркнул Петр Алексеевич, хорошо зная привычки своего наперсника с юных лет, — говори прямо, что удумал.

— Москву брать надо, государь. Но пока армию царевича не разбили — обкладывать Первопрестольную нельзя — в спину ударит Шереметев, у него под рукой пятнадцать тысяч.

— Столько как у нас, — недовольно произнес царь, — и уже даже больше. У нас людишки бегут, у них прибывают каждодневно. Мятежные драгуны снуют разъездами, фуражиров смертно бьют, мужики волками смотрят, хотя вешаем их без жалости! Хлеба и сена не хватает, овса, почитай, совсем нет — кони ослабли! Пороха мало!

— Михайло Голицын подходит с гвардией, обозы многие собрал — там и пороха хватает, и хлеба, что в монастырях забрали. Самый момент для нашего наступления, грех его опускать!