На линии огня - Перес-Реверте Артуро - Страница 7

В звездное небо тычется темная игла колокольни. С окраины – той, которая обращена к реке, – долетает шум боя.

– Где Индурайн?

– Вон, у машины.

Долговязый усатый тип без кителя, с пистолетом на боку, в высоких сапогах, очевидно, пытается навести здесь мало-мальский порядок и зычно отдает распоряжения. Горгель идет к нему, но дорогу заступает европейского вида офицер. На голове у него мавританская феска с двумя лейтенантскими звездочками.

– Чего тебе?

– Я пришел с берега… Мне приказали доложить командиру…

– Мне докладывай.

Хинес Горгель рассказывает обо всем, что было, не умолчав и про свои гранаты. В подробности особенно не вдается, чтобы не вызвать нареканий. Офицер смотрит на него сверху вниз:

– Винтовка твоя где?

– Потерял в бою.

– А часть?

– Не знаю.

Взгляд лейтенанта выражает усталый скепсис.

– В бою, говоришь?

– Так точно.

Офицер показывает на две шеренги мавров и европейцев:

– Вставай в строй.

– Но моя рота…

– Роты твоей нету больше. Давай шевелись. Я – лейтенант Варела, поступаешь в мое распоряжение.

– У меня оружия нет, господин лейтенант.

– Как свое бросил, так и чужое подберешь.

– Я…

Он хочет промямлить какую-то не имеющую отношения к делу чушь вроде «я плотник, господин лейтенант», но тот подталкивает его к строю. Горгель в полной растерянности повинуется. В шеренге больше всех мавров, но попадаются и европейцы из других подразделений. Всего тут человек тридцать, обмундированных кто во что горазд – стальные каски, пилотки с кисточками, тюрбаны, бурнусы, френчи разных родов войск. Оружие есть не у всех.

– Вставай в строй, кому сказано?!

– Но я…

Следует новый толчок.

– Стать в строй, я сказал!

В свете фар видны спокойные лица мавров, с природным фатализмом принимающих все, что пошлет им сегодня ночью судьба. Испанцы – остатки Монтеррейского батальона, а также крестьяне, конторщики и даже оркестранты – то ли волнуются больше, то ли просто не умеют скрывать свои чувства.

– Равняйсь… Смирно!

Сержант-испанец, со зверским выражением лица, которое от игры света и тени кажется еще более свирепым, проходит вдоль строя, раздавая боеприпасы. Горгелю, занявшему свое место в шеренге между двух мавров, он вручает гранату и шесть обойм по пяти патронов в каждой.

– У меня нет винтовки…

– Достанешь.

Мавры с обоих боков косятся на него с любопытством. В полутьме поблескивают глаза на заросших щетиной оливково-смуглых лицах – под тюрбаном у одного, под фетровой феской у другого. Оба с безразличным видом опираются на стволы своих маузеров.

– Плохой солдат, – говорит один насмешливо. – Без ружья много не навоюешь.

– Да пошло бы оно все… – злобно огрызается Горгель.

Мавры смеются, словно он удачно сострил, а Горгель, смирившись с неизбежностью, цепляет гранату к поясу, прячет обоймы в патронташ на груди. Потом с суеверным ужасом смотрит на раненых, которые по одному тянутся в церковь. По большей части это старики, потому что люди боеспособные давно уж воюют в армии Франко, либо ушли к красным, либо сидят в тюрьме, либо лежат в сырой земле.

– Нале-во! Шагом марш.

По команде лейтенанта Варелы, не удостоившего их объяснениями и ставшего впереди строя, они трогаются с места. И покуда под зорким оком сержанта, который следит, чтоб никто не отстал, отряд переходит из света во тьму, Горгель с тревогой убеждается, что они идут туда, откуда он недавно прибежал.

Высунув головы над краем маленькой лощины рядом с разрушенным пулеметным гнездом, Хулиан Панисо и пятеро других подрывников смотрят, как идет атака на восточной оконечности. Вероятно, к тем, кто был там раньше, присоединились и фашисты, выбитые с позиций ниже, потому что сопротивляются они ожесточенно. Ни артиллерии, ни минометов – слышен только ружейный огонь. Темная громада откоса испещрена вспышками выстрелов, по которым можно судить, как идут дела: республиканцы пытаются подняться, франкисты стараются им это не позволить.

Линия огня, еще недавно ползшая вверх, сейчас замерла примерно на трети склона.

– Кажется, фашисты цепко держатся, – замечает Ольмос.

– Так Четвертый батальон атакует, – пренебрежительно бросает Панисо.

И больше ничего не добавляет, но всем и так все понятно. В отличие от других подразделений IX бригады, укомплектованных по большей части хорошо обученными и спаянными железной партийной дисциплиной бойцами, 4-й батальон набран, что называется, с бору по сосенке, в нем всякой твари по паре – тут и анархисты, и троцкисты, выжившие в чистках ПОУМ[5], и перебежчики, и штрафники, и рекруты последнего набора, спешно призванные, чтобы пополнить страшную убыль в батальоне, который понес огромные потери в апрельских боях за Лериду. Панисо знаком с политкомиссаром батальона – Перико Кабрерой, тоже родом из Мурсии. И от его рассказов волосы встают дыбом. Дисциплина не то что хромает, а просто отсутствует. Боевой дух – ниже некуда. Много мутных, неясных и опасных людей, а есть и явные, пусть и перекрасившиеся, фашисты, проникшие в НКТ[6], чтобы заполучить членский билет и спасти свою шкуру, благо не так давно в профсоюз принимали всех встречных-поперечных. Ну и как следствие – в одном только прошлом месяце двоих расстреляли за неповиновение приказу, троих – за дезертирство. Однако же кому-то надо штурмовать восточный склон, вот 4-й по мере сил и делает что может. Или что ему дают сделать.

– Надо бы наших поискать, – говорит Ольмос.

Да, конечно. Шестерым подрывникам приказано по выполнении задания соединиться со своей саперной ротой 1-го батальона, который должен взять Кастельетс. Если не сильно отклонились, соображает Панисо, городок должен быть километрах в двух впереди и справа, за сосновой рощей. Пальба там идет беспрестанная, так что сориентироваться нетрудно.

– Пить хочу – помираю, – говорит кто-то.

Все хотят. Вышли налегке и даже фляги не взяли, чтоб не звякнули ненароком. Теперь жалеют, но ничего не поделаешь, пока не отыщут воду или не выйдут к своим. Найденные в пулеметном гнезде четыре фляги повреждены взрывом – воды там осталось по глоточку на каждого.

– Хватит ныть. – Панисо снимает с плеча автомат. – Пошли.

Пригнувшись, положив палец на спусковой крючок, шестеро идут – сперва по лощинке, потом, со всеми предосторожностями, под черными силуэтами сосен. Альпаргаты ступают почти бесшумно, синие комбинезоны не выделяются в темноте.

Задувает легкий ветерок, принося издали запах пороха, который перемешивается с запахом смолы. Приплюснутые верхушки сосен закрывают звездное небо.

Первым услышал голос Ольмос. Он трогает Панисо за плечо, и оба замирают, пригнувшись так, что почти присаживаются на корточки. Всматриваются во тьму.

– Слышишь? – шепчет Ольмос.

Панисо кивает. Голос – слабый и страдальческий – звучит шагах в десяти-двенадцати, слова перемежаются стонами. «Мама… – слышится время от времени. – Мама… О господи боже… Господи… Мама…»

– Раненый фашист наверняка, – говорит Ольмос.

Панисо проводит ладонью по лицу:

– Как догадался, что это фашист?

– Да ну, не знаю… Зовет Господа и маму.

– А кого ему, по-твоему, звать? Пассионарию?[7]

Мгновение они стоят молча и неподвижно. Прислушиваются.

– Надо подойти да глянуть, – говорит Ольмос.

– Зачем?

– Убедиться, что это фашист.

– Ну убедишься. Дальше что?

– Да ничего. Добьем и дальше пойдем. И может, у него фляга есть.

– А может, и граната.

Ольмос задумывается, меж тем как вокруг него стоят в ожидании четыре темные фигуры.

– Ну так что решим? – говорит кто-то.

– Я фашистов убиваю в бою, – отвечает Панисо. – А на то, чтоб раненых добивать, имеется эта мразь из второго эшелона. Ополченцы, которые сражаются за Республику в борделях и в кафе.