Синее платье - Дёрри Дорис - Страница 22
- Предыдущая
- 22/31
- Следующая
Пару секунд спустя тело Томаса вздергивает, как от удара током. Слава богу, сработало. Благослови господь все глянцевые женские журналы! Грудь Томаса вздымается, дыхание срывается, он притягивает меня к себе. Теперь нас уже ничто не остановит. Теперь уже ничто не имеет значения – ни мятные леденцы, ни наша усталость, ни темнота, ни абсурдная ситуация, ни страх, что нас застанут здесь крестьяне, обходящие поле в поисках последних посетителей лабиринта.
Это как подростковый секс в машине – быстрый и суетливый, для меня лично не ахти какой вообще, бывало и получше, но сейчас мы избавляемся от наших проблем, от наших воспоминаний и комплексов. Мы выбираемся из машины, в смущении бродим по траве, голые и потрясенные. Адам и Ева во время короткого перерыва. Значит, получается все-таки и так!
Томас покрывает мое лицо мелкими поцелуями. От этого счастья, внезапного и ущербного, – страх неудачи засел в нем, как косточка в персике, – я теряю остатки самообладания и заливаюсь слезами.
– Ну-ну, – успокаивает он меня, – не плачь, пожалуйста.
Он застегивает лифчик у меня на спине и молнию на платье. Мы, как примерные школьники, сидим рядышком в машине, он держит меня за руку. Долго молчим и смотрим через стекло на поле. Томас вдруг встряхивается и говорит:
– Вот, вспомнилось почему-то. Лет в шесть, в семь, так где-то, был у меня богатый приятель. Он жил в огромной светлой квартире, комнат там было столько, что можно заблудиться. Мать его была похожа на богиню: красавица с потрясающими длинными светлыми волосами. Я мечтал дотронуться до этих волос. Она часто оставляла нас после обеда одних в доме, строго-настрого запрещая заходить в ее спальню. Это был не единственный запрет, но главный. Иногда в полуоткрытую дверь я видел супружескую кровать, зеленый ковер, ее туалетный столик. И чем строже нам запрещали заходить в спальню, тем, понятное дело, больше нас туда тянуло.
И однажды я не вытерпел. Не помню уж, куда подевался мой приятель, но я толкнул дверь и оказался в спальне. Запах ее духов. Супружеская постель под гладким зеленым шелковым покрывалом хранила тайну. Я пытался представить себе ее в этой постели, в ночной сорочке, а под сорочкой – голой.
Я обошел кровать кругом и потрогал ее. Ноги мои утопали в ковровом покрытии, шагов не было слышно. Я взял ее щетку для волос, между зубцов застрял длинный золотой волос. Я увидел себя в зеркале – маленького глупого мальчишку в полосатом свитере, со смешной стрижкой и женской щеткой в руке. Я ненавидел собственную неопытность и невинность. Так и вижу себя таким до сих пор. Тут вдруг она позвала нас – вернулась домой раньше времени. Я кинулся из спальни вон. Вскоре послышался ее гневный вопрос: «Кто заходил ко мне в спальню?» Она возникла перед нами, высокая, даже огромная в гневе. «Это не мы», – соврали мы в один голос. «Врете!» – «Не врем», – разрыдались мы. Она схватила нас за руки и потащила в спальню: следы моих ног были совершенно отчетливо видны на ковре. Каждый шаг. К кровати, вокруг кровати, к туалетному столику и снова прочь из комнаты. – Томас засмеялся. – Надо же, тридцать лет не думал об этом, а тут вдруг вспомнил.
Я целую его руку.
– Ты впервые рассказываешь мне что-то о себе.
Вздыхает.
– Истории, это все истории, сказки, фантазии.
– Да нет же: это ты, я тебя узнала в этой истории, точно узнала!
– Ошибаешься. Все ошибаются. Это заблуждение. – Он отнимает у меня руку. – Мы не можем стать тем, кем были раньше. Прошлое прошло, его нет. Остаются только воспоминания.
– Но мы же и есть часть нашего прошлого, разве нет?
– Нет, – жестко парирует он, – не так. Наши воспоминания о нашем прошлом – это наши фантазии, вымысел. Вспоминая, мы рисуем в воображении новые образы и копим их в нашем сознании. Мы придумываем себе наши воспоминания, понимаешь? И чем чаще мы вспоминаем о чем-то, тем яснее проступают в сознании вымышленные картины. Так что однажды мы начинаем верить в то, что придумали.
– Ах, Фриц, почему же ты не хочешь ни о чем вспоминать?
– Потому что воспоминания ирреальны, – отвечает он после краткой паузы. – Вот почему. Потому что они – не более чем выдумка, и мы сами в наших воспоминаниях – тоже выдумка. Объективного прошлого не существует, только эффект наших воспоминаний о нашем прошлом и о самих себе.
– Но я люблю этого мальчика в спальне!
– Вот именно. Его больше нет, давно уже нет. Но ты задалась целью его найти во мне и не успокоишься, пока не найдешь.
– Ты невыносим.
Я открываю окно. Похолодало. Мурашки бегут по плечам.
– Я знаю. – Он включает мотор. – Поехали, у меня сегодня ночное дежурство.
– Ты не говорил.
– Забыл.
Бесшумно уезжаем мы с парковки, прочь от кукурузы, шумящей на ветру. Меня вдруг кидает в жар, потом опять в холод. Я назвала Томаса Фрицем? Неужели я по ошибке его так назвала? Или мне только показалось? Не потому ли он вдруг опять ушел в себя, спрятался, как улитка в домик? Не потому ли мы теперь мчимся обратно в город? Когда же я так сказала? Да слышал ли он вообще?
Имя Фрица только потому и сорвалось у меня с губ (если оно действительно сорвалось, в чем я совершенно не уверена), что я только что была неожиданно и необъяснимо счастлива. Потому что я вдруг вспомнила, как мне может быть легко и светло. Томасу я этого никогда не смогу объяснить.
Молча подвозит он меня к моему дому. Я целую его сомкнутые сухие губы. О встрече на будущей неделе мы не договариваемся.
Флориан встречает меня в прихожей.
– Ничего себе, – произносит он, окидывая меня взглядом. – Налью-ка я тебе выпить, подруга.
И наливает мне чиваса.
* * *
Дорогой Томас!
Жаль, что приходится тебе писать. Я ломаю голову: что я сделала неправильно? Вот уже несколько месяцев мы общаемся друг с другом так, будто мы два сырых яйца, которые в любую минуту могут разбиться. Вернее, в большей степени это ты так себя ведешь. Один-единственный раз я позволила себе попытку проникнуть внутрь твоей скорлупы, и теперь, видимо, ты меня за это наказываешь – держишь на расстоянии вытянутой руки и ближе не подпускаешь.
Я пишу тебе, потому что я спонтанно решила в понедельник вместе с Флорианом лететь в Мексику, на праздник всех мертвых. Второе ноября – годовщина смерти его друга, а мы как раз недавно видели по телевизору репортаж: в Оахаке в канун Дня всех святых отмечают праздник всех умерших. Покойникам устраивают роскошные поминки на кладбище. Нам обоим, мне и Флориану, показалось, что это именно то, что нас может утешить, так что на другой же день мы побежали в турагентство и купили два билета. Я бы с радостью обсудила это с тобой заранее, но не могу просто так позвонить тебе в больницу. И зайти просто так тоже не могу. Ты ведь строго регламентировал наши отношения, словно приемные часы, честное слово. Кроме того, бог его знает, как бы ты посмотрел на мои планы. Думаю, они тебе представляются совершенно безумными, ведь о смерти ты говорить не любишь, да и на кладбище танцевать вряд ли стал бы.
Сколько себя помню, я всегда боялась смерти. Никогда не забуду: однажды, года в четыре, я проснулась утром и в этом пограничном состоянии между сном и явью четко осознала вдруг, что все люди смертны. Все умрут рано или поздно: мои бабушка и дедушка, мои родители, мои сестры, моя воспитательница в детском саду, мои подружки, все люди, которых я встречаю на улице, – все-все. Я представила себе, как они один за другим исчезают, уходят, и я их больше не вижу. Земля все больше пустеет, и скоро я остаюсь на ней совсем одна, почти как Маленький принц. Я совсем одна, и никого вокруг. Страшнее я ничего себе представить не могла. И горько-горько расплакалась. Но тут меня осенило: ведь и я тоже однажды уйду туда, куда уходят другие. Мне нужно для этого лишь одно – умереть! Я пыталась представить себе собственную смерть – не получилось. Этот порог между жизнью и смертью мне преодолеть не удавалось, я оставалась среди живых и никак не могла выяснить, куда же исчезают мертвые. Помню, тогда я от этого едва не сошла с ума. Честно говоря, я до сих пор схожу с ума от этих мыслей.
- Предыдущая
- 22/31
- Следующая
