Обреченный на смерть (СИ) - Романов Герман Иванович - Страница 9

Но Швеция не Московия, народ тут терпеливый, чтобы он пошел на восстание, его надо хорошо расшевелить…

«Так, эти два охламона меня парить в бане будут в четыре руки, что подкову согнуть могут?!

Что-то мне расхотелось туда идти!

Чуть придавят — мяукнуть не успею, и ножками засучу. И закроют мое личико чем-нибудь плотным — и дышать через пару минут перестану. А, скажут, угорел, мол, царевич, зело слабый! Так, свидетели очень нужны, чтобы на мое мытье смотрели и чуть что не так, среагировали.

Служивых, что ли позвать?!

Тот солдат в синем мундире как-то странно на слугу смотрел — это ведь он квас проверял. И сейчас на солдат рычит, голос узнаваемый. Или несколько иначе сделать, вытурить их из бани под любым предлогом — тогда полностью возможность покушения на ноль изведу.

Думай быстрее, времени мало — уже подходим. А ведь глаза у банщика очень нехорошие, с прищуром. Так смотрят на жертву, которую прикончить собираются. И зачем сухим веником так крутить — а ведь он на публику играет, не местный он!»

Алексей остановился как вкопанный, не доходя пары шагов. И уставился на банщика — «гляделок» тот не выдержал, взгляд вильнул, хотя голос был до приторности приветливый.

— Ох, царевич, и попарим тебя, рука у меня легкая — всю хворь разом выгоним телесную! Здоровый выйдешь!

«Щас, через три буквы сплюнь! Этого упыря гнать надобно, и Ваньку — тот вообще «Каин». Ни на минуту с ними оставаться нельзя — убьют, а всем скажут, что сам помер, болезненный. Способов умертвить множество, знавал я одного умельца — не служил бы государству, то у «братков» заказы бы брал миллионные, настоящий киллер!»

— Легкая, говоришь? Да ты ими лом согнешь без натуги. А потому тебя к себе близко не подпущу, и тебя, Ванька. Делать вам в бане нечего! Тут рука нежная нужна и ласковая. Дочку хозяйскую позовите, а вы вон на улицу — ее слов слушаться будете, если что мне там потребно будет.

— Так она рябая и страшная как ведьма, царевич…

— А мне с нее не парсуну писать углем, — отрезал Алексей, и так уставился на слугу, что тот замолчал, воровато отведя глаза. И банщик был смущен, открыл было рот, но наткнувшись на взгляд Алексея, поперхнулся словами. И что характерно — веником играть перестал.

— Служивый? Тебя как зовут?!

Выгнув бровь, Алексей посмотрел на солдата — показалось, но тот немного растерялся, но тут собрался, что-то сообразив. И доложил громким голосом, привыкшим отдавать команды:

— Лейб-регимента светлейшего князя Меншикова капитан-поручик Огнев Никитка, ваше высочество!

— Прикажи девку позвать — пусть все нужное принесет, что ей потребно будет. А этих вон от бани — морды откормленные, надавят на косточки, я и помру в одночасье, ибо хворый. И епанчу с плеч моих снимите — тяжела она для меня. Пшел вон!

Последнюю фразу Алексей адресовал банщику, но тот буквально застыл в проеме с удивленным выражением на лице и с нехорошим блеском в глазах. Офицер тут же к нему подвинулся, и суровый голос драгуна не внушал ничего доброго.

— Ты что, ослушник, царевича не слышал?!

Может быть, банщик был силен для Алексея, но Огнев свалил его с ног ударом кулака, затянутого кожей краги — перчатки с раструбом. Этого хватило — банщик встал на колени в грязь и принялся кланяться. Слуга под яростным взглядом драгуна скукожился и живо снял епанчу с плеч царевича, боязливо смотря на кулак.

— Фома — за девкой иди спешно! А вам, гвардейцы-преображенцы баню охранять, и никого к ней не подпускать. Квас в бане есть? Еда или питье какое, сладости там?

— Токмо квас один, господин поручик, — банщик продолжал кланяться. — Я сам на поварне взял…

— Уже выдохся, — бросил офицер. — Силантий — живо за квасом — пусть при тебе все отопьют. С Фомой и девкой вместе возвращайтесь!

— Слушаюсь, господин поручик!

Драгун в синем мундире заспешил к постоялому двору. Алексей зашел вовнутрь, в лицо приятно пахнуло жарой и непередаваемым ароматом трав — весьма приятным.

— Куды лезешь?!

— Дак за квасом…

— Сам вынесу, — преображенец зашел вовнутрь бани, подцепил за край небольшую кадушку с квасом, вышел в открытую дверь. А затем взял и вылил ее на голову незадачливого банщика — тот присел в грязь от неожиданности. Но это было только начало экзекуции. Следом последовал от гвардейца пинок тяжелой туфлей в живот. Здоровяк застонал и скрючился, держась руками за брюхо. Преображенец негромко произнес:

— Квас крышкой закрывать надобно, бестолочь лукавая и ленивая. И зубы спрячь — выбью!

Гвардеец сунул под нос кулак, покачал им из стороны в сторону. И с угрозой произнес:

— Пошел со двора. Увижу тебя тут — прикладом фузеи изувечу, кости переломаю. Теперь ты! Раз слуга царевича, то епанчу прибери и жди когда его высочество из бани выйдет. Епанчу вычисти, на печь ее положи — и как скажут, то бежать сюда, не мешкая, и теплая одежда чтоб была!

В проем двери было хорошо видно, как слуга буквально скукожился, а гвардеец поправил блестящую бляху на груди. Затем продолжил воспитательную беседу:

— Ослушники зловредные — вам было велено Алексея Петровича беречь, скоты, а вы порчу проглядели. Еще раз такое будет, багинет в брюхо всажу. Давай беги, немочь бледная, и постель смени, все теплое настели — руки бы тебе с корнями вырвать!

«Сурово они тут с народными массами, прямо каратели. Вначале избивают, потом говорят что делать. Почему нельзя иначе? Объяснить ведь можно по-человечески, неужели не поймут?!»

Дверь закрылась, и в предбаннике стало сумрачно — свет лился через маленькое окошко, прикрытое грязным стеклом, скорее пластинками слюды. Алексей огляделся, когда глаза чуть привыкли — два на три метра, широкая лавка, засланная в несколько слоев чистыми половичками, поверх которых наброшена простыня. Стопка какого-то белья, полотенца и вышитые рушники. На полу кадушка стоит, в углу поленья березовые кучкой свалены, рядом с печной дверцей, в щели которой видно бушующее алое пламя. Прислушался — так и есть — звонко гудит огонь, тяга в печи хорошая. Да и натоплено жарко, даже тут пробирает.

Алексей скинул с себя грязное белье, нюхнул рубашку — от нее пованивало изрядно. Скривил губы — вот она истинная забота нерадивых слуг. За четыре дня, что он лежал в беспамятстве, никто не удосужился тело его обмыть и новое нижнее белье надеть.

— Ух ты…

Открыв дверь в парилку, Алексей присел на корточки — жар был немилосердный. Вернулся обратно, взял несколько простынь, на ощупь грубых, домотканых. И снова зашел в парилку, пригибаясь, воздух звенел от жара. А потому дверь оставил открытой — потихоньку станет чуть легче, разойдется жар под потолком.

На полог не полез — там и здоровый человек сейчас не высидит. А вот широкая лавка привлекла внимание. Обогнув кадушки, и стараясь не коснуться стенок печи, он набросил ткань на лавку и прилег. Тут было тепло, но жар не припекал. Алексей быстро согрелся, ему стало хорошо, и он не заметил, как тут же задремал…

- Как зовут твою дочь? Сколько гарнцев в пуде?!

«Полегче что-нибудь спроси — откуда я знаю, как ее зовут по имени, если я даже с женщиной еще не целовался?!

И сколько весят эти самые гарнцы, вообще не ведаю! Блин, надо что-то сказать, вон в ответ, как «родной папаша» надрывается! Сейчас как вмажет кулаком от ярости, его уже прямо трясет от злости, а удар у него впечатляющий».

Алексей ощущал, как струится по телу горячий пот, но ничего сделать не мог, распятый на широкой лавке. Подступивший к нему человек высокого роста был узнаваем по многочисленным фильмам и книгам — сам царь Петр Алексеевич, отец царевича.

- Молчишь, собака?!

- А что мне ответить тебе, батюшка, если я память потерял…

- Не лги, лиходей, ты есть бес! Память потерял, говоришь — а почто тогда речью так хорошо владеешь? Слова ведь ты забыть должен, раз памяти лишился, а ты их помнишь, не мычишь коровою. Да и говоришь ту складно, но не по-нашему, а ведь речь Богом заложена. Выглядишь ты как Алексей, то верно, но в теле том не его душа, да и речь твоя чужая?!