Преждевременный контакт (СИ) - Ларсен Вадим - Страница 32

Он не успел договорить. Алекс, носками ботинок стремительно рассекая гравий, бросился громиле в ноги, подскочил вплотную и обеими руками обхватил за колени. Дернул на себя, и гигант мешком грохнулся на спину, подняв клубы пыли. Пистолет выпал из рук, отскочил в сторону.

Алекс бросился к оружию, но великан, лежа на спине, сильным ударом армейских берцев откинул его к стене. Пытаясь подняться, громила перевернулся на живот, встал на колени. Было видно, при падении сильный удар о землю сбил ему дыхание. Он мотнул головой и выпрямился. Попытался подняться, но не успел. Блондин оказался проворнее. Но не бросился к пистолету, а шагнул верзиле навстречу и изо всех сил приложился ногой к бритому виску. И сразу второй, угодив пяткой в скуластый подбородок. Голова великана дёрнулась, и два окровавленных зуба друг за другом ударились о гравий. Сплюнув кровавой слюной тот, наконец, поднялся на ноги, и запустил руку за спину. В темноте блеснул тесак, но проиграв время, великан проиграл поединок. Алекс уже поднял упавший пистолет. Противник выбросил руку вперед. Сверкнула сталь, прогремел выстрел. Пуля вышла из ствола одновременно с ударом лезвия. Громила свалился, хрипя простреленным горлом. Выронив пистолет, блондин схватился за вспоротый живот.

Яков Соломонович жил один в старом кирпичном доме довоенной постройки. В большой просторной трехкомнатной квартире, где когда-то жили его родители, родители его родителей, близкие и дальние родственники. Теперь из большой шумной суетливой многодетной семьи, не зло ругающейся друг с другом, вечно что-то кипятящей в больших алюминиевых выварках, обшивающей себя и соседей, готовящей рыбу по пятницам и бесконечно общающейся, обедающей, поющей песни в Шабат и веселящейся в обычные дни, остался он один. И за многие годы так привык к своему педантичному одиночеству, что не представлял жизни вне его.

— Вы, Яша, уникум, — говорили ему родственники в его тридцать пять. — Еврей-холостяк — это ненормально. Вы любите всех женщин и поэтому никак не можете выбрать одну?

— Вы Яков, уникум, — удивлялись коллеги в его сорок пять. — Неженатый еврей — это неестественно. Вас любят все женщины, и поэтому вы не хотите ни одну из них обидеть?

— Вы Яков Соломонович, уникум, — качали головой соседи в его пятьдесят пять. — Одинокий еврей — это подозрительно. Или вы хорошо знаете женщин, или хорошо знаете самого себя?

— Ты, Липсиц, уникум, — не без сарказма повторял он про себя в свои шестьдесят пять. — Какой же ты, все-таки, уникум.

Повторял и невесело вздыхал.

В молодости у него было много женщин, но черноволосый красавец Яшка Липсиц о женитьбе говорил так: «Лучше десять раз спросить дорогу, чем один раз заблудиться». Вот так, ни разу и не заблудился. Остался бобылем. Один в большой, некогда шумной, до краёв наполненной жизнью и суетой квартире. Тогда, давным-давно, полвека назад по этой квартире, еще коммунальной и многосемейной, пахнущей фаршированной рыбой и вишневой наливкой, целыми днями вереницей носилась озорная еврейская детвора.

— Яшка-бандит! — кричала тетя Ривка, развешивая белье по кухне. — Как мог такой умный и красивый мальчик вырасти таким бандитом. Бедный Соломон. Не дай бог, связаться его сыну с криминалом.

То был скол веков — конец кровавого двадцатого и начало двадцать первого века прогресса. Может потому, что детство Якова Соломоновича прошло в лихие 90-е, пророчество толстухи Ривки в чём-то сбылось. Он связался-таки с криминалом — стал экспертом-криминалистом.

От тех весёлых дней остались лишь воспоминания. И еще книги. Сейчас, в свои шестьдесят пять он каждый вечер усаживался в продавленное кресло с бокалом дорогого коньяка и читал старую фантастику. Книги достались по наследству от отца Соломона Аркадьевича Липсица, гения астроэнергетики. Настоящие бумажные книги уже давно стали раритетом, но Яков Соломонович любил читать только такие — настоящие бумажные. Пусть они утратили неповторимый запах типографской краски, хруст клея на переплете, ощущение новизны и навсегда пропахли пылью и старостью. Но держа в руках эти старые книги — носители всего пережитого человечеством за последние тысячелетия — Яков Соломонович испытывал необъяснимый трепет как в детстве, когда зачитывался Купером, Дюма старшим, Айзеком Азимовым, братьями Стругацкими… Вот таким он был тогда — Яшка-бандит, любитель глотать книги, как горячие пирожки тети Ривки, таким, по сути, и остался по сей день.

Читать в дождь под мягким светом старого зелёного абажура, укрывшись верблюжьим пледом в своем любимом кресле с книгой в руке — высшее наслаждение, и этим вечером Яков Липсиц, в который раз перелистывал посеревшие от времени страницы томика Кинга, отпивая небольшими глотками из широкого бокала коньяк и непроизвольно причмокивая от удовольствия. Этот вечер ничем не отличался от прожитых. Такой же тихий и одинокий как всегда. Пока в дверь не позвонили.

Яков Соломонович не сразу догадался, что это входной звонок. Подумал, что показалось. За годы одиночества он забыл этот звук. Но трель раздалась снова, затем ещё, и он понял, звонят в дверь. Удивленный Липсиц опустил ноги в домашние тапочки, поставил недопитый бокал на книжный столик и буркнув под нос: «Это что за здрасьте?», пошаркал к двери.

Тот, кого он увидел на пороге, не то, чтобы удивил или озадачил, хотя бояться Липсицу было нечего, он его испугал.

— Вы?

Яков Соломонович жил тихо, работал прилежно и врагов не нажил. Но именно этого человека, будь его воля, обходил бы десятой дорогой. А лучше, вовсе не знал. Все началось, когда этот человек несколько лет назад появился в его лаборатории с небольшой картонной папкой под мышкой. А в папке дело Соломона Аркадьевича Липсица, казненного во времена большой чистки за антипрогрессивные, антинародные действия. И дело его старшего брата Исаака, участника подполья, без вести пропавшего при операции «Сломанная стрела». И дело его матери Рахили Липсиц, казненной за пособничество вместе с отцом.

— Яков Соломонович, — тогда сказал этот человек, — вы специалист с большим опытом, вас уважают коллеги, и лично вы своим ежедневным кропотливым трудом сделали для дела Прогресса гораздо больше, чем кто-либо. Но ваша семья…

— Я думал, что времена, когда сын отвечает за отца, давно прошли, — попытался возразить Яков Соломонович.

Но человек лишь улыбнулся и, погладив ухоженную «эспаньолку», добавил:

— Времена всегда одни и те же.

И вот опять этот человек стоял на пороге его квартиры, придерживая окровавленными руками вываливающиеся из живота собственные кишки.

— Как это? — обескуражено пролепетал Яков Соломонович. — Почему это?

Прислонясь к дверному косяку, Алекс еле держался на ватных ногах, и казалось ещё немного, вот-вот потеряет сознание.

— Я надеюсь, вы хорошо учились на хирургическом факультете? — тяжело выговорил он. — Раны зашивать умеете?

Яков Соломонович не выдавил из себя ни слова. Лишь как рыба двигал немой челюстью и таращил глаза.

— В больницу нельзя. Нет лички.

— Ну конечно. Я должен был догадаться, — наконец произнес Липсиц, подхватывая сползающего по дверному косяку Алекса.

Тягостно выдохнув, он подставил сухое плечо, и раненый всей тяжестью повис на тщедушном еврейском старике. Кряхтя и постанывая, Яков Соломонович дотащил его в спальню и уложил на постель. Вдруг содрогнулся, выбежал в ванную комнату и вернулся с клеенкой, которую аккуратно подложил под кровоточащий живот. Сделав всё это, остолбенел, не понимая, как быть дальше.

— Что вы стоите? — подстегнул его Алекс. — Делайте что-нибудь. Вы доктор, или я?

— Да-да, конечно, — Яков Соломонович пришёл в себя, засуетился и снова выбежал в ванную.

Через минуту вышел, вытирая руки полотенцем.

— Конечно, не операционная… — задумчиво бурчал себе под нос, роясь в комоде.