Три Нити (СИ) - "natlalihuitl" - Страница 60

[6] Двипа (санскр.) — остров, суша. Махадвипа — зд. материк.

[7] Из «Дзйэцхар-Мигчжан» Жамбалдорчжэ, в пер. на рус. Юмжана Жалсановна Жабон.

[8] Животные — ваханы богинь времен года.

[9] (тиб.) Драгоценность.

[10] Маричи, богиня рассвета (или солнца в целом).

[11] В данном случае, ваджра — алмаз.

[12] Нэб анкх (др. ег.) — «владыка жизни», одно из названий саркофага.

[13] У обычной моли действительно отличное обоняние.

[14] aHAwty (др. — ег.) — воин.

[15] Завиток счастья (санкср.).

[16] Помет грифа.

[17] Вайдурья (санкср.) — драгоценный камень голубого цвета; возможно, лазурит, берилл или александрит.

[18] Сухет (swht) (др. — ег.) — яйцо.

С тех пор, как Палден Лхамо пообещала, что мне позволено будет выйти из Когтя, я в нетерпении считал дни до новогодней недели. Благо, считать я научился прилично; даже перечел все лучи мозаичного солнца на потолке спальни — их было ровно сто пятьдесят восемь. А поскольку мне предстояло присоединиться к процессии самих лха, я заранее приготовил наилучшую одежду: штаны из многослойного малинового муара, доставшиеся мне от Шаи; халат из парчи с крупными кусками огненно-рыжего янтаря на плечах и груди — с плеча Падмы; длинные носки из голубого шелка и широкий пояс в тон, с шерстяными кисточками на концах, — из сундуков Сиа; бусы зеленой бирюзы — их я выпросил у Камалы и, конечно же, длинноухую шапку с опушкой из лисьего меха — подарок Утпалы. Когда я разложил это великолепие на кровати, у меня аж дух перехватило. Однако ж не все оценили мои старания и тонкий вкус!

— Ты что, правда собираешься все это разом напялить? — спросил Сиа, скривившись так, словно я сунул ему под нос раздавленного клопа. Но я только сурово нахмурился в ответ и упрятал одежду поглубже в потайную нишу в стене, за стебли стеклянного тростника, — дожидаться своего часа.

Кроме подготовки наряда для праздника я развлекался еще и тем, что составлял списки всего подряд: от вещей в спальне до названий рек, текущих по южным равнинам. Пускай это занятие не приносило пользы, мне нравилось выводить ровные ряды слов на шероховатой, плотной бумаге, которую лха предпочитали ткани и коже. Я писал на обоих языках: нашими буквами, округлыми и украшенными завитками, будто кудрявой шерстью, и буквами ремет, длинными, с тонкими шеями и извивающимися змеиными хвостами. Шаи говорил, что когда-то, очень давно, они изображали настоящие предметы. Закорючка «нун» была речной волной, а «мем», по начертанию похожая на слог «ня»[1], — ушастой совой. С этой буквы начинался глагол «слышать», а сов когда-то считали слепыми птицами, летающими только по слуху.

В конце концов я начал записывать все подряд, порою даже то, что сам придумал… По счастью, время не пощадило те записи, и никто никогда не увидит моих жалких попыток свести в одном стихе рыбу и выдру[2].

Но этим я занимался вечерами; а утром, умывшись и пригладив щеткой искрящую шерсть, приходил в сад, прислонялся носом к холодному стеклу и следил, как снег засыпает горы и город, — в этом году влажные ночные туманы не подымались над озером Бьяцо, и некому было растопить его. Кусты на склонах, стены Перстня и поля вдалеке поросли щетинками инея; качающиеся над улицами столицы дарчо заледенели и, кажется, позванивали на ветру, как колокольчики на кхатанге. Сугробы лежали нетронутыми на плоских крышах домов, прирастая с каждым днем;по этой белизне скакали вороны, черные, как выпавшие из очага угли, оскальзываясь на насте и распуская для равновесия веера широких крыльев.

Мне ясно было, что пропажа тумана как-то связана с «внутренним жаром» Кекуит, о котором говорила Нехбет. Но зима, противу предостережений богини, казалась не слишком суровой. По крайней мере, озеро Бьяцо так и не замерзло; его темно-серые волны лениво лизали пристань Перстня и пятки чортенов на далекой площади, в особо ветреные дни добираясь даже до мощеной дороги, по которой богам предстояло идти в город, на Цам.

Лха, к моему недоумению, не особо-то готовились к торжеству. Шаи в ответ на все расспросы отшучивался, а Сиа и вовсе заявил, что никуда не пойдет.

— Все эти ваши танцы в масках и казни перед толпой — дикость, — отрезал он. — Я сто лет уже повторяю, что надо от них избавиться… Как попугай, честное слово! Но кто меня слушает?

— Танцы красивые. А про линга Падма говорит, что они преступники и им бы все равно головы отрубили, — возразил я, сунул палец в миску со сладкой патокой, где отмокали ломти баранины, и с наслаждением облизал его.

— Ну-ка прекрати! Кто твою шерсть есть будет? И мало ли что она говорит, — ворчливо отозвался лекарь; как на беду, в это время сама вороноголовая вошла в кумбум. — Падма, зачем ты учишь ребенка плохому?

— Чему это плохому? — подозрительно сощурилась та. — Аа, я знаю! Ты опять про линга. Но я тебе и раньше говорила, и сейчас повторю — нет тут ничего плохого. Ты, Сиа, просто не знаешь, кто попадает во внутренний круг…Так что поверь на слово, — оставлять их в живых, да еще и кормить-поить задаром, было бы несправедливо.

— Но зачем казнить на глазах у всех? У детей?

— А что, пусть смотрят! Злодеи устрашатся, праведники — порадуются, что сами нагрешить не успели; дети получат ценный урок. Кругом выгода!

Лекарь только страдальчески вздохнул и повернулся к нам задом, а к тарелкам, мискам и кускам мяса — передом. Но стук ножа, которым он разрубал клубни имбиря, звучал крайне обиженно.

— Падма, а помнишь, во время прошлого Цама народ кричал «прими эту жертву»? — спросил я, когда смотреть на сутулую спину слоноликого уже не было мочи. — Они правда что-то жертвовали или нет? Ведь Железному господину ничего не поднесли — ни шо, ни мяса, ни торм?

— Зачем ему ваши тормы! Ты должен знать, что ему жертвуют; разве ты сам не был на площади и не отдал кусок своей маленькой, глупой душонки?

— Как это?! — испугался я. — Это что, у меня теперь души нет?

— Да не боись! Ты же не всю отдал. Душа — она как растение или червяк; отрезанное прирастает обратно.

Тут я задумался.

— Если червяка разрезать ровно напополам, получится два червяка; а если душу — получится две души?

Маленькая демоница озадаченно почесала затылок.

— Спроси лучше Камалу. Это она у нас знаток в таких вопросах.

— Зачем же вы воруете души?

— Во-первых, это не ко мне, — отмахнулась Падма. — Их забирают почжуты. Во-вторых, они берут только то, что вы сами отдаете, так что это не воровство. К тому же ты бы видел эти души! Трава морская, плесень сердечная… В руки брать противно. Шеныкаксомы, которые ползают по дну и подбирают грязь, которая никому больше не нужна.

Вороноголовая поднесла ладонь к лицу, изобразила пальцами шевелящиеся рыбьи усы и звонко рассмеялась. Мне же вспомнились катающиеся по камням старики с железными четками и волны слабости и тошноты, долго еще накатывавшие на меня после Цама. Хороши сомы, нечего сказать.

***

Дни Нового года уже начались. Улицы Бьяру укрыли клубы санга, похожие на шубу из сизой овчины; внутри этого густого марева то проплывали тени носилок, опахал и зонтов из павлиньих перьев, то вспыхивали тускло-красные огни пуджа. Галдящие стаи воронов кружили в небе и днем и ночью. Мне тоже не спалось; до часа Свиньи, а порою и Крысы, я засиживался за столом, пытаясь перевести в слова невнятное бормотание мыслей. В свете лампы бумага казалась мне плоской пшеничной лепешкой — золотистой и теплой, — но пахла холодно, деревом и мелом, и зелеными орехами, из которых давили сок для чернил. Иногда, забывшись, я начинал рисовать на полях закорючки со множеством паучьих лапок, растопыренных во все стороны; а порою и вовсе засыпал, уронив голову на лапы и уткнув нос в недописанную строку.

В один из таких вечеров, когда мой ум плыл, как кучка сора по волнам, все тяжелее набухая сном и готовясь вот-вот пойти ко дну, в тишине вдруг коротко и тревожно звякнул колокольчик, и голос Сиа спросил: