Три Нити (СИ) - "natlalihuitl" - Страница 34

— Почему мы не берем воду из озера? — спросил я как-то у старших слуг.

— Хочешь пить часуйму со вкусом утопленников? — ответили мне. Возразить было нечего.

За домом слуг располагались открытый загон для яков, овец и ездовых баранов и закрытые стойла, где держали божественных вахан. Здесь было восемь длиннохвостов, привезенных из южной страны и звавшихся «лунг-та»[3]: семь черных, как глотка демона, и один — молочно-белый, принадлежавший Палден Лхамо. Диковинные звери из-за короткой шерсти и тонких шкур не могли зимовать под открытым небом; в самые холодные дни их даже укрывали одеялами, перед тем как вывести на прогулку, чтобы те не простыли. Кроме того, трое слуг каждый день осматривали их зубы и копыта, расчесывали волнистые гривы и втирали в загривки пахучие мази от блох.

Тут же обитал бык Железного господина, присматривать за которым стало моей обязанностью. Он оказался добрым и пугливым зверем, да еще и памятливым: после произошедшего на площади Тысячи Чортенов бык долго не желал покидать загон. В ответ на ласки, призывы и понукания он только вздыхал — так тяжко, что вырывавшийся из ноздрей вихрь разгонял по углам пыль и солому. Мне пришлось выкрасть с кухни стопку подсоленных лепешек и несколько дней кряду выманивать страдальца все дальше и дальше от стойла, пока он наконец не высунул нос наружу. Оказалось, никто еще не дал быку имени, так что я сам прозвал его Чомолангма, что значит «Выше Гор». Правда, кроме великанского роста, ничего особенного в вахане Эрлика не было — питался он водой и травою, а не печенью грешников, и испражнялся навозом, а не золотом с нектаром.

Да и вообще, жизнь в Перстне была совсем не такой удивительной, как я воображал. Изогнутый буквой «нга»[4] мэндон заботливо ограждал слуг от чудес — совсем как ладонь, прикрывающая глаза от яркого солнца. Ворота в нем не запиралась, но никто не решался соваться к шенам без особой нужды. А если бы кто-то и набрался достаточно смелости (или чанга), куда ему было идти? Слуги могли потоптаться во дворе, засыпанном крупным, хрустящим песком; покрутиться на кухне; нас даже пускали подметать полы на нижнем этаже старой гомпы — той самой, на крышу которой спускались боги. Но большинство дверей дзонга было наглухо закрыто. Взять хотя бы лакханг Палден Лхамо — даже шены Железного господина обходили его стороной; только белые женщины могли входить внутрь.

— А что там такое? — спросил я как-то перед сном у старших слуг. — Внутри лакханга богини?

— Кто ж знает! — проскрипел Цэде, старик-счетовод, запуская когти в редкую бороду. — Я слыхал, что внутри на тысяче цепей подвешен огненный змей, исполняющий желания. Вот только для этого его нужно ударить палкой, а от удара из его чешуи сыплются искры. Если такая попадет в глаза, сразу ослепнешь, а если на лапы — навсегда останется язва!

— Неее… — пробормотал сквозь зевоту овчар Цемтри. — Шены говорят, там из-под земли бьют два ключа. В одном вода холодная и белая, как молоко, а в другом — горячая и красная, как кровь. Если искупать мертвеца в белой воде, все его раны затянутся, даже если тело изрубили на тысячу кусков; а если искупать в красной — он оживет. Но мертвецам негоже воскресать, иначе мир переполнится и никому не достанется ни цампы, ни мяса. Поэтому, чтобы не нарушать порядок вещей, боги скрыли это чудо ото всех.

— Что за враки! — сварливо возразила кухарка Моян-Мето. — В лакханге белые женщины хранят плащи из перьев. По ночам они надевают их и летают над миром в облике сов. Если не нарисовать защитный знак на ставнях или над порогом, они могут влететь в дом и выпить кровь у спящего. А если плащи украдут, они теряют колдовскую силу.

— Вот-вот, — кивнула Литхик, молодая служанка. — Еще бабка рассказывала мне, что давным-давно один княжич, гостивший в столице, увидел в городе одну из белых женщин и влюбился в нее без памяти. Он и сам кое-что знал о колдовстве; духи помогли ему пробраться в лакханг и выкрасть ее оперение. Наутро, когда пропажу заметили, женщину изгнали из Перстня. Села она рыдать на берегу Бьяцо, а княжич уже тут как тут! Предложил взять ее в жены; ну а бедняжке куда деваться? Вот и уехали они в далекую землю на юге, где княжич стал править после отца; а перья жены он спрятал в железном сундуке и утопил тот сундук в глубоком пруду. Жили они счастливо десять лет; княгиня родила трех детей, мальчиков удивительной красоты. Один был золотой, как солнце, другой — серебряный, как месяц, а третий — пестрый, как небо в звездах. Но однажды, в жаркий день, она с детьми отдыхала на берегу того самого пруда и вдруг услышала, как камыш шепчет «Сестра, сестра! Мы нашли твои крылья!». Тут же она попросила слуг принести ей чистого белого воска, слепила макару длиной в мизинец и бросила в пруд. А та вдруг ожила, выросла на десять локтей в длину, нырнула на дно пруда и вернулась, держа в пасти сундук! Княгиня ударила его стеблем камыша — и железо раскололось на части. Тут же она схватила оперение, обратились в сову, растерзала своих детей и всех княжеских слуг, а потом с криком пронеслась над дворцом и улетела в Бьяру. Это была ее месть за обиду, которую причинил молодой князь.

— В общем, держись подальше от белых женщин, от шенов и от богов, — сказал Цемтри, повернулся носом к стене и принялся заливисто храпеть.

Так и получилось, что колдуны, с которыми слуги жили бок о бок, оставались для нас загадкой. Лучше всего я знал, как проходят дни маленьких учеников: каждое утро, чем бы нас ни наградило небо — дождем ли, снегом ли, или туманом — они собирались во внутреннем дворе Перстня и совершали нечто вроде медленного танца, надолго застывая в каждом шаге, до хруста в костях вытягивая лапы и шеи. Однажды я попытался повторить эти замысловатые наклоны и повороты, но взрослые тут же зашикали на меня. «С таким не шутят, — сказали они. — Что шену хорошо…» — и многозначительно поиграли бровями.

Потом ученики завтракали — в это время двор как раз успевали прибрать и подмести, — а затем расходились по классам, чтобы к полудню снова возвратиться: теперь уже не для танцев, а для настоящей битвы! Не скрою, мне поначалу казалось, что для тех, чьим главным оружием должны быть молитвы, они маловато молились и многовато дрались, но со временем и это перестало удивлять. «Перстень, — думалось мне, — построили в те времена, когда в Олмо Лунгринг шла настоящая война между чудищами и славным воинством Железного господина». Оттого-то, конечно, нынешние шены и продолжали упражняться со всяческим оружием. И как же точно они стреляли из луков и метали дротики! А как рубились на мечах! Движущиеся куклы из дерева, бумаги и ткани — хвостатые, как змеи, и рогатые, как быки, — разлетались пестрыми клочками по всему двору. Я сам, от природы медлительный и неуклюжий, страшно завидовал ученикам, прыгавшим на пять локтей в высоту и перелетавшим с места на место, как пауки по весне. Шенам постарше эти забавы были ни к чему; для колдовских занятий они уходили в горы, подальше от любопытных глаз и легко воспламеняющегося добра. Ну а дети, намахавшись копьями и тесаками, шли на обед и дальше уже до вечера просиживали внутри гомпы, постигая всякие премудрости.

— Учат заклинания! — многозначительно цокал языком Цэде. — Хотел бы я знать, как найти и отворить сокровищницы ноджинов, спрятанные внутри горы! Жил бы тогда, не зная горя.

— А я бы хотел научиться принимать любой облик, — вторил ему Трулжун, длинноухий хвастун, которого из всех жителей дома любили только блохи. — Превратился бы в блоху и залез в постель к княжне!

— Даа, твою-то морду только чудо и исправит! — усмехалась белозубая Литхик. — А Нуму у нас и так вырастет красавчиком, без всяких заклинаний, правда? Смотрите, какой черный — ни одного пятнышка!

И запускала теплые пальцы мне в шерсть; Трулжуну оставалось только завистливо хмыкать.

***

В час Петуха, задав Чомолангме корма, я отправлялся в гомпу мести полы. Старшие говорили, «чтобы не маялся от безделья».

Гомпа стояла у подножия Мизинца уже больше семи веков и походила на крепкую, ширококостную старуху, с неодобрением озирающую толпу чахлых правнуков. Потолки в ней были не так уж высоки по меркам Бьяру — в пять ростов, не больше; зато подпирали их толстые столпы, вырезанные прямо из жилистого мяса Мизинца. Внутри не нашлось места ни для золоченых статуй богов, ни для покрытых шелком алтарей, ни для торм, ни для чаш с приношениями. Единственным украшением гомпы были старые, грубо намалеванные тханка; да и те побледнели настолько, что рисунки проступали будто сквозь густой туман — вот одна лапа демона, вот вторая, вот покатившаяся с плеч голова… а посреди желтовато-белая пустота.