Три Нити (СИ) - "natlalihuitl" - Страница 27

— Заходите, не стойте на пороге! — неласково крикнул лекарь. — Вижу, помирать вы не собираетесь… Тороло, поди сюда! Займись господином!

Не успел Мардо даже пикнуть, как к нам, взбаламутив дым похожими на крылья рукавами, подлетела ученица из тех, что постарше. У нее были удивительные лапы — то ли тщательно обритые, то ли нарочно обожженные огнем или едкими веществами так, что ни одного волоска не осталось. Зато на голой серо-розовой коже, на пальцах и подушечках обеих ладоней, были выведены хной какие-то знаки и буквы.

— Здрасьте, га-аcпадин! Ты не местный, да? Кажется, с запада… или севера? С северо-запада? А лет тебе… тридцать? — протараторила она, подхватывая дядю под локоть и увлекая его вглубь комнаты. Я же двинулся следом, стараясь не потеряться в густом чаду и не наступить ненароком на кого-нибудь из лечащихся.

— Двадцать восемь, вообще-то, — обиженно пробормотал Мардо, пока его усаживали на лавку для осмотра.

— Мгм, — понимающе кивнула девушка и принялась загибать пальцы, подсчитывая что-то, — видимо, закорючки на лапах помогали ей в этом действе. — Значит, Мева Семерка Красная… Ну что ж, заметно, заметно: пищеварительный огонь что надо! Ел ли ты, господин, вчера чеснок или редис? Пил ли чанг?

— Нет, — невиннейше похлопал глазами дядя, хотя я был уверен, что слышал его пьяные песни вчера ночью. Наверняка еще и чесноком закусывал.

— Ну-ну. Давай-ка тогда послушаем твое сердце…

Ученица лекаря сложила щепоткой указательный, средний и безымянный пальцы на правой лапе и приложила ее к левому запястью Мардо; затем повторила то же с левой лапой и правым запястьем; наконец, сложив лапы крест-накрест, коснулась обеих запястий одновременно и долго стояла так, закрыв глаза. Наконец, Тороло выпустила дядю из своей хватки и поцокала языком.

— Что такое? — испуганно прошептал тот.

— Звуки у сердца бывают разные. Один зовется «гордым орлом, парящим в облаках», другой — «змеей, ползущей среди бамбука». Бывает даже «горшок мотука, кипящий на жарком огне». Ну а у тебя, господин, «толстый осел, плетущийся через сумрачный лес». Впрочем, жить будешь. А мочился ли ты сегодня? Нет? Вот и хорошо, сейчас как раз самое время. Чашечку мы дадим. Да ты проходи в уголок, не стесняйтесь.

— Но у меня же всего лишь спина болит! — почти взмолился дядя.

— Это тебе только кажется, — пропела Тороло, ласково улыбаясь. — Больные вообще никогда не понимают, как на самом деле все запущено. Они — как утопающие посреди моря, которые беспокоятся не о том, как выбраться на сушу, а о том, что рыбы слишком больно кусаются за ляжки. Будь остальное тело в порядке, этою спиной можно было бы орехи колоть!

— Это как?

— Неважно. Но можно. Так что… — Тороло выразительно помахала посудиной из белой глины, кивком головы указывая на ширму в углу. Дядя вздохнул, но покорился. Я решил не смущать его еще больше и остался сидеть на лавке, рассматривая развешанные по стенам рисунки: кроме скелетов, отрубленных конечностей и внутренностей на них оказалось еще и много растений — должно быть, из тех, что добавляют в лекарства. Хоть подписи я прочесть и не мог, но некоторые травы и цветы узнал. Тут были обычные репа и чеснок (тот самый, который не стоило есть Мардо), вьющийся горох и темный трипутник, растущий у берегов медленных рек, лютик с листьями, похожими на лапы лягушки, и лиловый шлемник с листьями-мечами, белые подушечки песчанки, солнечный девясил и кхур-мон, одевающийся в летнюю жару летучим пухом. Но были здесь и штуки, которых я никогда не видел — например, диковинное дерево, увешанное чем-то вроде перевязанных мешков для масла.

— Это го-чжэ. Его плоды наполнены вязким бальзамом, похожим на кровь, — послышался вдруг голос слева от меня. Оказывается, сам лекарь присел на лавку, чтобы перевести дух; когда я обернулся к нему, старик указал на другой рисунок — растение с крючковидными шипами на стебле, похожими на птичьи когти. — А это — чжунг-дэр, он помогает от ядов и похмелья. Только он не растет в Олмо Лунгринг. Обычно запасы привозили из южной страны, а теперь где его достать? Впрочем, чжунг-дэр можно заменить куркумой или борцом. А вот что перца стало маловато, это жаль: в последнее время много болезней холода, а от них перец всегда был лучшим средством. Ну, хоть старого масла, чтобы лечить безумие, и шо для геморроя у нас достаточно!

Лекарь хлопнул себя по бедрам и рассмеялся, довольный собственной шуткой.

— Только и работы у нас все больше. А ты хорошо разбираешься в растениях, мальчик?

— Ну… Я присматривал за козами и овцами, знаю, что им можно есть, а что нельзя.

— Мм, — невразумительно промычал старик и вдруг схватил меня за голову цепкими пальцами: сначала заглянул в глаза, оттянув веки почти к щекам, потом раздвинул рот и осмотрел зубы, и наконец ощупал череп ото лба до темени. — Очень хорошо. Твой мозг по плотности как творог.

— Сам ты как творог! — огрызнулся я.

— Да это же хорошо, дурак. У иных вон мозг как молоко или вообще вода. Мысли в таком тонут, как камни в пруду. Кроме того, у тебя весьма удачное телосложение — в теле преобладает слизь. Будешь хорошо переносить голод, холод и страдание и проживешь долго… при наличии доброй судьбы.

— Ну… спасибо, наверное, — проворчал я, мрачно воззрившись на нахального старика. Из-под его неплотно запахнутого чуба выглядывал краешек амулета — белой ракушки с кругом и тремя загогулинами внутри. — Эй! А я уже видел такое.

— Такое… Ты имеешь в виду этот знак? — переспросил лекарь, постучав когтем по пластинке.

— Да. Мне сказали, он значит, что мы заперты… только я так и не понял, где и почему.

— Хм… Как по мне, так это знак милосердия.

— Это тут-то милосердие? — с сомнением спросил я; в это время до нас как раз донесся истошный вопль дяди, которого уже лечили вовсю. — Вон как все мучаются!

— Быть милосердным — не значит угождать. Я бы, конечно, мог давать всякому, кто приходит ко мне, мед и патоку вместо лекарств. Им было бы поначалу хорошо и сладко, да и мне бы дешевле вышло. Вот только болезни от этого никуда не денутся — и потом они страдали бы куда больше.

— А откуда ты знаешь, что твои зелья помогают?

— Ну, для того я и учился пятнадцать лет здесь и в южной стране. Чтобы знать.

— Получается, если ты знаешь больше, то можешь мучить других?

Лекарь снова расхохотался и потер кулаком увлажнившиеся глаза.

— Раз уж они пришли ко мне за помощью — значит, сами признают, что я поумнее буду и могу их немножко помучить. Ради их собственного блага.

— А если ты ошибешься?

— И такое бывает, — ответил мой собеседник уже невесело и повертел в пальцах тонкую ракушку; тут мне стало стыдно, что я так докучаю старику. — Тогда остается только утешать себя, что ты сделал все, что мог. Но ты прав: не надо зазнаваться.

Вздохнув, лекарь поднялся с лавки и продолжил свое кружение между учениками и развалившимися на полу больными. Среди них оказался и дядя, которому успели обрить спину ниже лопаток; теперь Тороло, присев на корточки, не спеша размазывала по ней слой блестящей черной мази. Судя по тому, как Мардо шипел и извивался, жглась эта штука нещадно — но только через час ему наконец разрешили сесть, утереться полотенцем и натянуть чуба. Теперь уже сам лекарь подошел к нему и вручил бумажный конвертик с пилюлями, но, когда дядя потянулся за деньгами, остановил его лапу. Они долго обсуждали что-то полушепотом, потирая подбородки и то и дело поглядывая на меня сквозь красноватую мглу.

Когда мы вышли из этого жуткого дома, был около полудня — но мне показалось, будто мы провели тут вечность.

— Ну, поздравляю, — почесывая шею, сказал мне Мардо. — Будешь учеником лекаря, Нуму.

***

Старый лекарь решил, что мое обучение начнется только в новом году. Может, так велел ему календарь благоприятных дней, а может, сейчас он был слишком занят заботой о горожанах, во время праздников десятками угоравших от дыма курильниц, лишавшихся шерсти во время огненных пудж и мучившихся коликами от слишком обильной еды и выпивки. Как бы то ни было, последнюю неделю месяца Черепахи я ночевал в Длинном Доме, в опустевшей повозке Мардо. К ее дну прилипли тонкие, сухие былинки — всего лишь случайный мусор, нанесенный ветром или прилипший к тюкам с товарами, но я сжимал каждую в лапах, и долго рассматривал, и думал, как удивительно, что эта трава, лишенная ног и крыльев, вдруг перенеслась из далекой горной долины в самое сердце Олмо Лунгринг.