Три Нити (СИ) - "natlalihuitl" - Страница 22

С этими словами она засунула в пасть добрую пригоршню цампы.

— Верно! Верно говоришь, — поддержал ее паломник — Тамцен и гневно потряс пальцем перед потрескивающим костром. — Южная страна — земля безбожников, не принявших Закона. Вот демоны и разгулялись там, насылая мор и напасти! Жуткие вещи творятся. Я слыхал, что в одной деревне овца окотилась клубком змей, а в другой — корова родила теленка о двух головах и трех задницах!

Пересказывая эти небылицы, Тамцен так горячился, что даже пустил петуха, — и торговцы, веселый народ, усмехнулись в бороды; но тут в дело вступила жена старика, Сота. Оглядев всех исподлобья, она злобно зашептала:

— Смейтесь-смейтесь! Смейтесь над правдой. А вот еще расскажу вам шутку: в прошлом году в княжестве Мрига в один день все реки покраснели, как кровь, и мертвые рыбы усеяли берег так густо, что волки и стервятники неделю ели падаль — и не могли съесть. А в княжестве Хастин уродился ячмень; как стали его молотить, оказалось, что в колосьях вместо зерен — крылатые черви, жуки да оводы! Только раз ударили цепами — и тут же поднялись гады над снопами огромной тучею, искусали дураков, да и сгинули. Ну как, все еще смешно вам? Помяните мое слово, еще раскаются они, нечистые, еще бросятся к горам, начнут стучать по камням кулаками — откройте, мол! Простите нас, безбожников! Да уж поздно будет! Провалится их царство под землю со всеми городами и деревнями; дре утащат его!

— А если все выйдет наоборот? — поддразнила старуху Прийя Сэр, острая на язык. — И это нам придется бежать отсюда? Кинешься тогда к горам, будешь просить прощения?

— С чего нам-то бежать? — срывающимся голосом воскликнул Тамцен, протягивая к свету костра четки из темно-зеленого нефрита; его супруга согласно закивала. — Пусть в южной стране хоть трава не растет — а за нами приглядывает Железный господин!

— Не больно-то хорошо он приглядывает, — огрызнулась Прийю. Старшая из сестер, Кхьюнг, тут же положила ей лапу на локоть, заставляя замолчать. И вовремя! После такого святотатства не то, что паломники, — даже торговцы недовольно заворчали; но я заметил, как среди перекосившихся от гнева морд мелькнула одна улыбка — это Зово смотрел на женщин. Дольше всего его взгляд задержался на дешевой подвеске, висевшей на шее Кхьюнг, — половинке раковины-гребешка с незнакомым мне символом, вроде круга с тремя загогулинами внутри.

Когда ужин был закончен и все разошлись спать, я пробрался к трем сестрам. Они, как всегда, расположились далеко от костра; от их тел подымалось тепло, заставлявшее воздух дрожать. Я лег рядом с Кхьюнг и коснулся ее светлой, как солнце, гривы.

— Кхьюнг, — позвал я тихо. Она повернула голову и посмотрела на меня сквозь сонно опущенные веки. — Что это за знак у тебя на шее?

— Это напоминание.

— О чем?

— О том, что мы заперты здесь, в этом круге.

— А что это за круг? Горы?

— Нет, весь мир. Даже не так… круг — это мы. Мир — это мы.

— Я не понимаю.

— Тебе и не надо, — пробормотала Кхьюнг, подавляя зевок. — Иди-ка лучше спать.

— Зово рассматривал эту штуку.

— Мм.

— А еще он показывал мне, как колдовать.

— И что он тебе показал?.. — спросила женщина, внезапно садясь на своей подстилке. От нее волнами катился жар, будто ощупывая меня. Две другие сестры тоже заворочались в темноте — наверное, прислушивались к разговору.

— Он показал мне, как раздавить камень… Но у меня не получилось. Я старался представить силу, о которой он говорил, правда старался, но вообще ничего не почувствовал. Наверное, моя судьба — чистить горшки и штопать шаровары.

— Это хорошо, — не заметила моей печали Кхьюнг. — Лучше не связывайся с колдовством.

— Но вы же тоже колдуете?

— Наше искусство совсем другое, — она покачала головой и, будто в раздумье, взяла в левую лапу округлый камень. — Шены Железного господина — как вороны, решившие украсть плодов с дерева. Они спускаются тучей, срывают листву, ломают ветки — и, взяв свое, оставляют дерево чахнуть. Мы же — вроде садовников, которые ухаживают за тем деревом, дают ему воду и свет до тех пор, пока плоды не созреют и сами не упадут на землю. Взять, к примеру, этот камень — положим, мы хотим, чтобы он рассыпался. Шены просто раздавят его. А мы спрашиваем, есть ли в природе камня то, что может помочь нам? Камень — это скрученная узлом сила земли, так же как зерна — это узлы силы растений. Поэтому камень можно назвать зерном земли.

Она повела правой лапой — мягко, будто гладила живое существо.

— В каждом зерне есть способность стать мукой. И если ее раскрыть, если немного ослабить узел… — Кхьюнг повторила свой жест — и камень вдруг разбух, точно напитавшаяся воды губка, а потом рассыпался облачком темно-серой пыли.

— А как по мне, все едино, — вдруг заявила Прийю, сверкнув из темноты зрачками. — Просто шены идут напролом, пока мы ищем обходные пути. Это потому, что они сильные, а мы — слабые.

— Может быть, это и не плохо, — раздался в ответ глухой голос Макары. — Мы, слабые, ступаем легко, — и когда уйдем, наши следы сотрет первый же ветер. Мы не причиняем вреда. А за шенами еще не один век будет гореть земля.

— Да и пусть горит. Кхьюнг вон говорит, что мира нет — зачем же нам печься о нем? Да, Кхьюнг?

— Давайте оставим этот разговор, сестры, — он никуда не приведет нас. Так или иначе, — заключила Кхьюнг, просыпая каменную муку сквозь пальцы. — Лучше бы тебе не связываться с колдовством, Нуму.

***

На одиннадцатый день по выходе из Пхувера, ровно в полдень, мы достигли подножия гор. Рыхлые холмы вдруг расступились, открывая взгляду серое, бесплодное пространство; из редкой травы не подымалось ни куста, ни дерева — только ряд чортенов[26], грязно-желтых, как старые кости. Маленькая Медведица остановила караван, чтобы умилостивить этих низкорослых стражей подношением дарчо и цампы; но ветер не подхватил муки, не коснулся пестрой ткани — и мы продолжили путь с тяжелыми сердцами.

Поначалу тропой каравану служило русло обмелевшей реки. Подъем был крутым: шедшие пешком торговцы вздыхали под тяжестью своих мешков; наша повозка скрипела и отчаянно тряслась. Скоро похолодало; воздух стал пресным, как сваренная без мяса похлебка, спины валунов обросли снежным мхом, и даже соленые горные озера превратились в плошки молочного льда. Яки останавливались и с наслаждением облизывали гальку на их берегах; из-под теплых языков проступали извилистые строки высеченных давным-давно молитв.

А потом дорога и вовсе стала неразличимой, как волосок на плече великана. Путешествуй мы с дядей вдвоем, без присмотра госпожи Домо, сгинули бы, пожалуй, в этих диких землях. Я помню, как в один из вечеров, до наступления темноты, наш караван остановился на маленьком уступе у бока безымянной горы. У самого края была сложена большая, в дюжину локтей, груда из камня и кости — лацас[27]; мать рассказывала мне, что такие устраивали рогпа в Северных Горах. Здесь лежали вперемешку черепа баранов и дронгов, сайгаков и оронго, рысей и лисиц, и кто знает, кого еще, расписанные выцветшими красками, обвитые мохнатой пряжей, рогатые и зубастые, гладкие и еще сохранившие остатки кожи и мяса; из их глазниц тянулись связки хлопающих на ветру дарчо. Придерживаясь лапой за одну из веревок, — она трепыхалась и рвалась из пальцев, как живая, — я подошел к краю уступа и глянул вперед. Сколько всего было видно отсюда! И вздыбленный хребет Мувера, и гряду низких красных скал, и даже укрытые мглою долины, откуда мы вышли несколько недель назад. Облака бурным потоком текли внизу; над ними, втянув лысые шеи в плечи, кружили грифы — кумаи; а над головой, выше облаков, и птиц, и гор, горели белые звезды. Мне стало страшно и радостно; тело дрожало, как будто я сам был всего лишь куском тонкой ткани, и ветер трепал меня, выворачивая наизнанку. Но дрожь восторга быстро сменилась ознобом, голова закружилась, живот скрутило, и я на полусогнутых лапах отполз поближе к костру, к крикам торговцев и привычным запахам грязной шерсти и пригоревшей еды. Нет, горы были совсем не по мне.