Долгая ночь - Абашидзе Григол Григорьевич - Страница 66
- Предыдущая
- 66/97
- Следующая
Джелал-эд-Дин обосновался в Тавризе. Утихла острая боль, вызванная смертью сына. Жизнь вошла в берега. Султан женился на дочери атабека Саади, затмевавшей своей красотой всех девушек Тавриза.
Юная красота молодой жены, ее неопытность в делах любви, ее наивность, непосредственность странно омолодили султана, вернули ему пылкость юноши, влили новые силы, на которые, по правде сказать, давно уж не рассчитывал султан.
Джелал-эд-Дин предался любви. День и ночь проводил он в опочивальне с молодой женой, забывая о своей армии, о всех государственных делах и о всем белом свете.
Но однажды ему приснился сон, который сразу заставил вспомнить всю прошедшую жизнь, а заодно и подумать, как жить, что делать дальше.
Джелал-эд-Дину приснился Судный день. Как известно, придется проходить, согласно учению Магомета, по узкому мосту над вечной огненной пропастью. И вот султан смело взошел на узкий мостик, и тотчас невероятная тяжесть навалилась на султана. Невозможно было сделать ни одного шага. Скрепы мостика затрещали, готовые разорваться, и мост прогнулся, грозя рухнуть.
В это время раздался голос бога, спрашивающего Джелал-эд-Дина о его земных делах и грехах. Джелал-эд-Дин стал вспоминать и перечислять всех, кто погиб от его сабли и от сабель всех его воинов, всей его армии в бесчисленных кровопролитных боях.
Бог выслушал и сказал:
– Ну, что ж, для того и война, чтоб убивать людей. Отпускается тебе этот грех.
Немного полегчало на плечах султана, но по-прежнему скрипели скрепы моста и по-прежнему не было сил ступить ни шага.
Тогда Джелал-эд-Дин стал вспоминать и перечислять всех, кто был убит по его личному повелению у него на глазах. Видя, как туманится лицо аллаха, Джелал-эд-Дин оборвал перечень имен и закричал:
– Но я же, господи, приказывал убивать только врагов истинной веры, только врагов Магомета, который сидит сейчас по правую сторону от тебя.
Магомет в это время наклонился к аллаху и попросил:
– Прости его, господи, ибо он приказывал убивать только врагов истинной веры.
Бог сказал:
– Прощаю тебе и эти грехи.
Еще немного полегчало на плечах, но странно, что по-прежнему тяжесть была велика и нельзя было разогнуться под ней, нельзя было идти, а мост трещал все сильнее и как будто становился все тоньше и тоньше.
Стал вспоминать Джелал-эд-Дин другие свои грехи.
– Грешен я в том, что случалось казнить невиноватых.
– Цари не могут царствовать и не казнить. А где казнят виноватого, могут казнить и правого. Отпускаются тебе и эти грехи.
Казалось бы, теперь-то можно было вздохнуть полегче и распрямиться и с гордостью пройти по мосту над ужасной огненной бездной. Султан и хотел шагнуть, но мост затрещал, сделался еще тоньше, совсем как жердинка. У султана закружилась голова, и он чуть не упал с моста.
– Так в чем же еще мои грехи, господи?!. – в отчаянии завопил султан.
– Я простил тебе все, всю кровь, которая лежала на тебе, кровь и правых и виноватых. Но есть на тебе грех, который я не могу и не хочу простить.
– Какой, о господи?!
– Ты посягнул на глаза, в которых горел мой огонь. Ты ослепил их, хотя через них я сам иногда пытался глядеть на мир. Сейчас ты увидишь предмет своего греха. Этого человека я вознесу сейчас высоко в лазурь, чтобы он, ввергнутый тобой в темноту, увидел теперь, как будешь ввергаться ты сам в вечное пламя ада, в вечные нестерпимые муки.
Откуда-то из бездны, с земли вдруг вознесся, окруженный светом, придворный живописец грузинской царицы, которого султан действительно приказал ослепить, когда чинил суд над жителями Тбилиси. По правую и по левую руку от живописца вознеслись вместе с ним две красивейшие женщины, как две капли воды похожие друг на дружку. Султан догадался, что одна женщина ожившее изображение, которое он видел на стене во дворце грузинской царицы, а другая женщина та, с которой писалась картина. Теперь они обе живы. Значит, это художник вдохнул жизнь в свою картину, и вот они обе рядом с ним.
Джелал-эд-Дин вспомнил также, что именно эта женщина внесла однажды на своих руках раненого в его шатер. Это было у Лихских гор, когда на лагерь султана неожиданно ночью напали грузины. Женщина, как помнится, схватила саблю у раненого из рук или из ножен, но султан успел пустить стрелу. О дальнейшем он ничего не знал. Навек ли закрылись тогда глаза красавицы или светят еще где-нибудь на земле?
Живописец, вновь по воле бога обретший глаза, смотрел вниз, на маленького жалкого человечка, забавно балансирующего на мосту. А мост все утончался, и вот он стал как волос из гривы коня, вот он оборвался, и человек, взмахнув руками и дико закричав, полетел в вечный огонь, обреченный на бесконечные муки ада.
Султан проснулся в холодном поту и в отвратительном состоянии духа. Ему вспомнились все подробности того случая. Судилище, когда он судил, восседая на вершине христианского собора, смерть любимого белого коня, изыскание мучительной казни для раненого грузинского художника. Шереф-эль-Молк посоветовал ослепить грузина. Конечно, во всем виноват визирь. Сам Джелал-эд-Дин никогда бы не додумался до такого страшного наказания. Самое большее он отрубил бы виновному голову. Султан хлопнул в ладоши и приказал позвать визиря Шереф-эль-Молка.
Визирь и сам в это время ждал в приемной, когда проснется султан. Он пришел с плохой вестью. Монголы уже близко. Если промедлить хотя бы день, не уйти совсем.
"Нет покоя ни во сне, ни наяву, – подумал про себя султан, выслушав доклад визиря. – Во сне было плохо, но и явь не лучше".
Визирь ждал распоряжения султана после своего доклада. Султан же, помолчав, вдруг спросил:
– Что стало с той пленной грузинкой, изображение которой нарисовал на стене художник, наказанный нами столь жестоким способом?
Визирь смотрел на своего повелителя, ничего не понимая. Монголы стучатся в дверь, каждая минута стоит жизни. Нужно думать о том, как спасаться самим, а султану вспоминаются какие-то пустяки шестилетней давности, какая-то пленная грузинка. Если вспомнить о каждом и о каждой, кто погиб за эти шесть лет… Все же он сдержался и спокойно ответил:
– Грузинку, о которой изволит спрашивать султан, мы отправили тогда в Адарбадаган, дабы она украсила собой султанский гарем. Но по дороге на караван напали грузины. Дальнейшая ее судьба неизвестна. Ходили слухи, будто ее настигла стрела, выпущенная правоверным где-то у подножия Лихских гор в ночном бою. Помнится, тогда грузины неожиданно напали сзади и султану пришлось…
– Помню, – рыкнул султан. – Отберите тысячу лучших воинов на лучших конях. Пойдем в Мугань. Да скорее!
Теперь, когда распоряжение было получено, визирь не медлил ни секунды. Кланяясь, отступая задом, он выскочил из шатра.
В который раз приходилось султану покидать насиженное место, срываться в поспешности, бежать, оставлял врагу на разграбление свои богатства, свой гарем, свои войска.
Только тысяча воинов сопровождает его. Но много ли в этой тысяче преданных султану до конца жизни? Хорошо, если наберется десяток. Старых соратников, друзей больше нет. Одни погибли в боях, других испугала безнадежность борьбы, обреченность султана, и они ушли под другие знамена. Пожалуй, один только есть человек, верный султану, несмотря ни на что, обожающий султана, – его секретарь Мохаммед Несеви.
Джелал-эд-Дин спешил в Мугань. Он понимал, что это конец. Чего только не делал султан, чтобы остановить набегающую на него все время монгольскую волну, но волна разливается по земле, ползет, и, кажется, нет на свете сил, которые могли бы воспротивиться ей. Все время приходилось от нее убегать, все время она наступала Джелал-эд-Дину на пятки, и вот остается одна Мугань. Последнее пристанище, мир кончается, на земле не остается места, где можно бы было прийти в себя, отдышаться, собраться с духом. Мугань – край земли, впереди вода, со всех сторон враги, – сзади волна, заливающая землю кровью, чернотой и мраком.
Султану сделалось зябко. Где он не скитался! Приходилось спать на голой земле, преодолевать ледяные реки, а сушиться после этого на скаку, на холодном ветру. Никакая болезнь никогда не брала султана. Он знал только слово «лихорадка», а что это такое, не знал.
- Предыдущая
- 66/97
- Следующая
