Тюрьма (СИ) - Литов Михаил - Страница 57

— Вы что же, советуете мне не совать нос?

— Ну, не так грубо… Нос… зачем же о нем, и причем здесь нос? Тем не менее именно то, что вы, может быть с излишней горячностью, приняли за мой совет, я вам и советую. Поверьте, друг мой, мы, военные, гораздо лучше гражданских понимаем, какой опасностью чреваты происходящие в лагере события. Выгляньте в окно, вы видите эти жилые дома вокруг лагеря? Вон там, на пригорке, и вон, посмотрите, как будто в сизой дымке. Тихо, мирно, поэтично… В них, домах этих, обитают простые, ни в чем не повинные граждане, и это значит, что они дышат, кушают, спят, ни подозревая ничего худого, а среди них ведь к тому же еще женщины, старики и дети. Но не очутились ли они все в некотором смысле на пороховой бочке? Ну так скажите мне, положа руку на сердце, должны ли они и, если должны, то почему, с какой стати, страдать оттого, что осужденным вздумалось слишком громко заявлять свои права?

— Они пострадают именно тогда, когда вы попытаетесь ввести войска, — сказал Филиппов. — Потому что осужденные подожгут баллоны с газом.

Офицер вновь одарил его мало что говорящей улыбкой.

— Вы думаете? Подожгут баллоны? Мол, бух — и все взлетает на воздух? Но этого не будет. Осужденные разбегутся, как мыши. Видите ли, нам, военным, хватит смекалки и опыта провести операцию так, что осужденным не помогут ни баллоны, ни самодельные сабли, ни железные палки, ни пудовые кулаки. Я изучил все виды их вооружения и пришел к выводу, что оно никуда не годится. Сомнем в два счета. И, смею вас заверить, обойдется без жертв как с той, так и с другой стороны.

— А может быть, население этих домов лучше эвакуировать? — отважился вставить Орест Митрофанович.

Его вопросом пренебрегли.

Филиппов перестал возражать, но остался при своем мнении. Войска вводить — преступно, это неизбежно приведет к жертвам, сколько бы ни рассыпало обещаний избежать кровопролития командование. Необходимо искать компромиссное решение и, само собой, предпринять попытку удовлетворить наиболее разумные требования заключенных.

Если же допустить, что имелись, или, скажем, к данному моменту совершенно созрели, требования и у администрации, не менее, говорю я, по-своему разумные, то, глянув на майора Сидорова, можно было бы подумать, что они уже наилучшим образом удовлетворены. Он с предельной ясностью видел, что подполковник окончательное решение принял и не отступит от него и что в силу этого решения никак не придется ублажать мятежников, продолжать и дальше миролюбиво и даже, стыдно вымолвить, заискивающе возиться с ними. Именно удовлетворение отображалось теперь на круглом белом и мокром от пота лице майора. Но ошибется тот, кто вообразит, будто он просиял. По-настоящему радости майор не испытывал. Не вполне ему верилось уже, что он сохранит за собой должность хотя бы до начала намеченного подполковником штурма, а что его непременно отстранят после успешного завершения операции, в этом он нимало не сомневался. И все из-за его честного и искреннего желания угодить гостям, всем этим бессмысленным, бесполезным депутатам и общественным деятелям. А подполковник — не ходил ли он перед ним на цыпочках? Еще как ходил! Но подполковник-то и утопит его.

Он полагал, что предвидит все последующие крыпаевские шаги, уж во всяком случае те, что касаются его будущей печальной участи. Высшему начальству подполковник представит майора в самом невыгодном свете, расстарается, и майор получит характеристику, у больших чинов, наводнивших грозное министерство, способную возбудить лишь удивление, отчего же это бунт не грянул гораздо раньше. Уж расстарается подполковник, прославит на всю ивановскую, и турнет Москва бедного майора из обжитого кабинета, спихнет с насиженного места, полетит майор вверх тормашками, сверзится в тяжелые свинцовые воды неизвестности, упадет в бездну вслед за уходящей в небытие эпохой, да, целой эпохой, одним из тихих, мирных и обыкновенных героев которой майор был. И командовать штурмом будет уже, конечно, подполковник, ему ведь это до чертиков необходимо. Уж он-то постарается, все силы и таланты свои потратит на операцию в высшей степени показушную, провернет все так, чтобы не к чему было придраться ни министерскому начальству, ни всей этой своре горлопанов-наблюдателей, ни даже самым въедливым и капризным субъектам из осужденных. Уж он-то сохранит жизнь и Дугину, и Матросу! Хоть бы одного отдал на растерзание… нет! Хочется же отвести душу. Но подполковник будет непреклонен и отлично сыграет роль честного, справедливого, неприступного для мелких страстей человека. А все ради скорейшего забвения его очевидной неудачи в деле с Архиповым.

Естественная после допущенных накануне излишеств меланхолия Якушкина разбирала дольше, чем других участников пира, мало-помалу возвращавшихся к привычной рутине своих обязанностей. Между тем он, как бы не понимая физиологических причин своего дурного настроения и слишком слабо, неумно чувствуя жестокую правду своей оторванности от коллектива, думал что-то абстрактное и в определенном смысле лирическое о невероятной тоске и скуке, веющей на него из неких потаенных недр окружающей действительности. Утренняя попытка образумить Филиппова, закончившаяся ничем, тоже не прибавляла бодрости. Теперь, никем в кабинете майора Сидорова не замечаемый, он смотрел с напускным презрением, как бы свысока, на закрадывающуюся исподволь необходимость чувствовать себя лишним среди людей, так или иначе занятых делом. Они готовят подавление бунта, и в каждом из них есть нужда, а какая и у кого может быть нужда в нем? Но именно ненужность помогала ему крепиться в своего рода памятник, уединенный и важный среди общей суеты и озабоченности.

Ходят на оправку все без исключения, даже подполковники, депутаты, даже столь одержимые в идейном смысле парни, как Филиппов, побрел и Якушкин. В сортире было голо, дико и как бы на глазах образовывалось и расширялось, если взглянуть на его интерьер как на чрезмерно объективную реальность, царство сумрачности, унылых теней и необязательных призраков. Якушкин кривился. Давала знать себя тяжесть в желудке — и поделом, негоже так объедаться и пить. Возле широкого окна, словно на посту, стояли два огромных спецназовца. Они бегло посмотрели на вошедшего журналиста и тут же отвернулись, их не интересовал этот пустой штатский человек. Все их внимание было сосредоточено на слоняющихся внизу, за решетками, бунтовщиках.

— Видишь того придурка с пятном на башке? — спросил спецназовец, не первый — они равны между собой — а просто та личность, которая первой заговорила в присутствии Якушкина. — Не нравится он мне.

— Они мне все не нравятся, — откликнулся второй, равный первому.

Как змеи гремучие, до поры таящиеся, вытянули они шеи, изучая поле предстоящей битвы.

— Когда войдем, я обязательно этого с пятном найду и пересчитаю ему все ребра.

— Да их колотить всех подряд надо, без разбору. С пятном или без… Всех! Нет среди них ни правых, ни виноватых. Все они одним миром мазаны. Я никому из них не дам спуску.

* * *

Испытание, и не из приятных, ожидало подполковника Крыпаева в конце этого суматошного дня, отданного пустой разноголосице, атмосфере неумолчного гомона, в которой побег Архипова и гибель отца Кирилла словно снова и снова повторялись, принимая все более законченный и мало-помалу перестающий кого-либо интересовать вид. Предпринять ничего не предприняли, по крайней мере заметного и внятного, а прожит день был трудно, тяжко давались шаги в густом тумане болтовни и ничегонеделанья. Подполковнику даже представлялось, что началось в этом тумане с рези в глазах, настолько был тот едок, а затем пошло и размывание, выгрызание его внутренностей. Он уже не мог подавить и отбросить недостойную мысль, что ни кто иной, как безвольный, слабохарактерный, бессмысленный майор Сидоров портит ему жизнь, разрушает значительность и прекрасную тайну его существования. Майор и город Смирновск, налетая волной удушливых испарений, отравляли душу. Одноместный номер в лучшей смирновской гостинице, окна которой выходили на шумную, украшенную старинными особняками главную улицу, рисовался меркнущему воображению воплотившимся в бытовых удобствах напоминанием о солнечности столичного бытия. Едва выпотрошенный офицер добрался до этого номера и развалился в кресле со стаканом сладкой газированной воды в руке, как бесшумно отворилась дверь и вошли четверо молодых людей.