Тюрьма (СИ) - Литов Михаил - Страница 36

— Нет, — возразил Филиппов строго, — прежде всего дело.

Он старался подчеркнуть, что с начальником взбунтовавшегося лагеря должно говорить настороженно и пасмурно, гримаской какой-нибудь убедить в этом, однако подходящая никак не складывалась; сворачивать же кукиши в кармане было бы чересчур. Филиппов нахмурился.

— Дело? — воскликнул майор Сидоров удивленно. — Какое же у вас дело?

— Мы приехали для того, чтобы разобраться в причинах восстания…

— Ну, интеллигенция, как я погляжу, филологи, можно сказать, а Пушкина не читали, — перебил майор.

— Вот опять! — выдвинулся Орест Митрофанович. — Пушкина не читали! Да как это может быть? Вы шутки шутите…

— Не назвал бы Пушкин тут у нас происходящее восстанием, назвал бы бунтом, и даже бессмысленным, хотя еще не сующимся пока за рамки в известном смысле допустимого, не беспощадным.

Филиппов гнул свое:

— Мы приехали со своим особым взглядом на происходящее в лагере, и вам лучше не препятствовать нам, а мы, мы попытаемся сделать все от нас зависящее, ибо хотим предотвратить худшее.

— Худшее? — вскрикнул майор.

— Вы и сами отлично понимаете, что рамки рамками и допустимое допустимым, а возможен настоящий катаклизм. Бунт — это очень серьезно.

Майор вернулся на свое место за столом и задумчиво произнес:

— Серьезно, да… Но, во-первых, я не Пушкин и позволяю себе наметившееся волнение никаким особо говорящим словом не называть и в первую очередь никак не бунтом. Вы как полагаете? — Офицер устремил взгляд ясных и насмешливых глаз на Ореста Митрофановича, развалившегося на стуле.

Того повергло в дивование внезапно обнаружившееся у служивого непростое внимание к его персоне, и он невольно подтянулся, принял позу примерного ученика.

— Я? Думаю… Впрочем, если это серьезно… Вы ведь, может быть, всего лишь подчеркиваете превосходство воинской дисциплины над разболтанностью штатских и армии в целом над гражданским населением страны… Но если серьезно… как вы и сами признаете… значит, это бунт…

— Прекрасно! — подхватил майор. — Мы покончили с путаницей и пришли к согласию, а оно выразилось в том, что происходящее следует назвать бунтом. И при этом дело не в названии, не в формулировках. По сути, сказав А, надо сказать и Б, и это не очень хорошо, хотя далеко не то худшее, о котором зашла было речь. Из двух зол всегда можно выбрать меньшее, но… не в свои сани не садись! К чему же мы пришли на сей раз?

Орест Митрофанович вспотел.

— Вы меня спрашиваете?

— Нет, вопрос риторический и к вам отношения не имеет. Пока цветочки, ягодки впереди. Суть проблемы, если таковая имеется, налицо, и видим… а никто и не скрывает!.. видим, что нехорошо, нехорошо обстоят дела во вверенной мне колонии. Вот какая штука, и чего не надо, так это усугублять. А кто, спрашивается, виноват? Они! Вы понимаете, конечно, о ком я. О ком же еще! Они кругом виноваты. Хотя мы не снимаем ответственности и с себя, признаем, что с нашей стороны были допущены некоторые ошибки, даже промахи и перегибы, не всегда, естественно, поддающиеся учету. Они теперь изворачиваются, изо всех сил стараясь предстать невинными овечками, агнцами, а мы держимся с достоинством и при этом вовсе себя не обеляем. Мы только не согласны с их воплем, что это мы-де обрекли их на страдание и неумеренно, ненасытно пьем их кровь. Обвинение ничем не подкрепленное, и мы его отметаем в силу пустой голословности и прочих никого ни в чем не убеждающих свойств. Так что, друзья мои, все-таки пообедаем, а? А то как-то нехорошо… Хочется верить, что до объявления голодовки у вас дело не дошло, но все же… Что-то не то… Не бунт ли?

Филиппову наскучила вся эта болтовня, и он, перескочив на резкий тон, выразил пожелание услышать от майора самое подробное описание разыгравшейся в колонии драмы. Как бы только теперь уяснив причину появления в его кабинете столичных гостей, укрепившихся местным влиятельным политиком Причудовым, начальник с превеликой охотой пустился рассказывать.

Тем временем дверь то и дело отворялась с тихим скрипом, и входили все новые и новые лица. Среди офицеров мелькнул и кругленький майор Небывальщиков, с его теперь уже неизменно печальным лицом. Невысокого роста, худощавый, с большой и круглой, как глобус, головой человек подошел к столу, за которым напротив начальника лагеря сидел Филиппов, и отрекомендовался прокурором города Смирновска. Внимание всех этих людей, кроме обособленного майора Небывальщикова, каким-то странным и тягостным образом сосредоточилось на директоре «Омеги», словно они не могли думать о нем хорошо, но не могли и одернуть себя и перестать рассыпаться перед ним в любезностях. Это была ловушка, а даже если только иллюзия ее, все равно, уже одно то, что они оказались в каком-то двусмысленном положении, лишало их душевного равновесия.

Майор Сидоров скорбно рассказывал о творимых заключенными бесчинствах. Контроль над зоной практически утрачен. Разумеется, гнев осужденных, а если угодно, бунтовщиков, направлен прежде всего против старших по званию офицеров, но и многие прапорщики, эти простые и всего лишь делающие свою работу люди, смущены и уже не решаются входить на территорию колонии. Слишком уж вольготно чувствуют себя там осужденные, раздаются угрозы, в позах и телодвижениях угадывается некое свирепство, а кому хочется подставлять голову под кулаки или палки этих головорезов? Если бы хоть еще платили прилично… Но контролерам, всяким сверхсрочникам, простым прапорщикам да и всему офицерскому составу в целом платят гроши. Как жить? Многие едва сводят концы с концами. Иные подают рапорт об увольнении. Люди, порой и вполне достойные, уходят из армии и подаются в охранники при Бог весть как и откуда свалившихся на наши головы фирмах, в телохранители при неких жирующих господах, пополняют ряды безработных, бандитские структуры, ораву бездельников и пьяниц.

Теперь о внушающих по-человечески понятную тревогу личного характера, а также общественно значимые опасения за будущее пенитенциарной системы признаках бунта. Осужденные вооружаются. В их арсенале палки, ножи, металлические пруты, даже мечи, пусть самодельные, плохонькие, а все же отнюдь не безопасные; не исключено, что проникло контрабандой и огнестрельное оружие. Войдя в промышленную зону — она в нынешние времена запущенная у нас, полумертвая, трупообразная — осужденные изъяли там и, как явствует из донесений заслуживающих доверия очевидцев, унесли оттуда все баллоны с газом. Техническая сторона совершающегося почти что у нас на глазах процесса требует назвать эти баллоны газовыми и признать их опасно, катастрофически пригодными к взрыву огромной мощности, эхо которого в каком-то смысле, может быть, переносном, наверняка достигнет самой Москвы. Эксперты в результате всевозможных измерений и прикидок пришли к убедительному выводу о небезпочвенности утверждения новоявленных «защитников» колонии, что упомянутые баллоны после воспламенения превратятся в самые настоящие снаряды, траекторию полета которых не возьмется предсказать, пожалуй, и сам дьявол. Ни начальник лагеря, ни его верные помощники, ни вообще преданные своему делу люди, ни даже, скажем, майор Небывальщиков ничего не говорят о той ужасной опасности, какую представляют лично для них подобные снаряды. Все это мужественные парни, привычные к риску. Но вправе ли они скрывать тревогу за обитателей близлежащих домов? за родных и близких? за отцов города, гнездящихся всего в нескольких километрах отсюда?

Или вот еще случай. Водитель тяжелого грузовика, один такой белобрысый парнишка, абсолютно невзрачный на вид, рискнул въехать на территорию колонии, получив задание вывезти из промышленной зоны кое-какие залежавшиеся на складе изделии еще тех времен, когда эта зона функционировала. И, будем откровенны, превосходно функционировала. Люди работали, а не слонялись по лагерю без дела. Выполнялся план. У многих заключенных имелся личный счет, что позволяло им отовариваться в ларьке. Продукция колонии шла нарасхват. А теперь, в связи со всеми этими переменами, встрясками, реформами… Беда! Горе тем, кто… Так вот, грузовик осужденные захватили, а белобрысого выдворили из зоны; поджав зад бежал шофер, поначалу безрассудно храбрый. На грузовик можно взглянуть, он, обшитый уже толстыми листами металла, торчит посреди лагеря, напротив ворот, — настоящий броневик. Ярчайший образец мастерства и смекалки осужденных! Но мастерства, в данном случае, преступного, смекалки злокозненной. Они намерены подавить этим железным чудищем войска, когда те ринутся на штурм. Они твердят, что будут стоять до последнего и не капитулируют, даже если на них обрушится вся отечественная армия.