Тюрьма (СИ) - Литов Михаил - Страница 34

Таким образом, истинному, достойному дружеского отношения со стороны Якушкина Филиппову не оставалось места нигде, кроме как в подсказанной (может быть, не очень-то кстати) ученым французом и, скорее всего, превратно им, Филипповым, истолкованной «омеге». Там он вполне мог выглядеть прекрасным, солидным, умным и нимало не помешанным на тюрьмах и лагерях. Разумеется, не так понимал дело сам Филиппов. Он-то хотел, чтобы скрытые потенции «омеги» внезапно раскрылись, распространились на мир, просыпались благами, словно манна небесная, переменили все к лучшему и приблизили сущее к некоему идеалу, чтобы они повлияли благотворно и на осужденных, которые еще слишком часто отвечают на его пламенные призывы какой-то черствостью, туповатым безразличием или даже презрительной ухмылкой. Следует, прежде чем прочно перейти к теме смирновского бунта, еще добавить, что в разумении директора «Омеги», чересчур сжившегося с идеей преображения тюремно-лагерного мира, именно колония носила то или иное географическое имя, тогда как город, включавший ее в себя, назывался тем же именем как бы лишь по странной случайности. Если это не совсем ясно, спрашивать следует с директора. А впрочем, что же тут неясного? На слово «Смирновск», внушающее некоторые ассоциации с понятием смирения и тому подобной христианской чепухой, должно откликаться вечно бурлящей и всегда готовой к бунту зоне, а не случайно оказавшемуся под тем же небом, более или менее одноименному городу, исполненному обывательской скверны, — вот и вся разгадка. Но это так, к слову пришлось; это мелочи, своего рода фантазии на магистральном пути главной темы. Продолжая, скажем, что Филиппов вовсе не был человеком, превыше всего ценящим возможность затеять свару, ибо, сам прошедший через немалые испытания, знал, до чего болезненно может отозваться на его подопечных любое неосторожное слово или действие. Это знание направлялось на осужденных и подразумевало возможные последствия их умоисступления, но было бы ошибкой думать, будто Филиппов применял его и к себе, например, как средство, способное удержать его от призывов, которые в глубине души он и сам мог находить несколько безответственными. Бунтовать надо, даже вопреки здравому смыслу и, если уж на то пошло, даже особенно вопреки здравому смыслу, а иначе ничего не добиться. Услыхав о смирновском бунте, он не только заволновался, забеспокоился в каком-то творческом смысле, но и возликовал, как безумный. После всего пережитого и увиденного в лагере и тюрьмах, он, можно сказать, помешался на собственном горьком опыте и на собственном видении этого злого и несчастного мира и уже не в состоянии был думать о чем-либо другом. Это главное, что следует знать о директоре «Омеги». Когда в какой-нибудь тюрьме или зоне происходили важные события, особенно если этим последним случалось так или иначе подтверждать его гипотезы и оправдывать его ожидания, он не мог скрыть волнения и становился похож на ребенка.

Якушкин понял, Филиппов не случайно подбежал со своим волнением именно к нему в первую очередь. Наверняка решил отправить в зашевелившуюся смирновскую колонию, уже ему отчасти знакомую по недавнему освящению лагерного «храма».

— Поедешь? — спросил Филиппов с надеждой.

— Конечно, — ответил Якушкин просто, хотя внутренней уверенности, что ему хочется ехать, у него не было.

Директор обрадовался и, похлопав журналиста по плечу, возвестил:

— Вместе махнем!

Что же это? С одной стороны, директор не верит, что Якушкин самостоятелен и разберется в смирновских событиях так хорошо, как сможет разобраться он сам? С другой, знает, что ему не написать столь же блестящей статьи, какая выйдет из-под якушинского пера? Так распределены роли? И кем — этим прохвостом, называющим себя директором, специалистом, профессионалом? Якушкин на такое распределение согласия не давал и не мог бы дать.

Тем не менее он и не подумал протестовать. С Филипповым ему будет спокойней. Это большой человек, надежный товарищ, и на него всегда можно опереться в случае надобности.

В Смирновске они остановились у Причудова, который даже и забился слегка в тенетах тщеславия и довольства собой, все оттого, что посещен столь высокими и дорогими гостями. В планах было отпочковаться, о чем знал уже и сам директор, но как же было не похвалиться, не порассказать, сколько всего им сделано для родного города, не потолковать с этими драгоценными гостями вообще на отвлеченные и возвышенные темы? Однако Филиппова интересовали только события в местной колонии, и хозяин тут же показал, что при всех подвижках и выкрутасах отпочкования услужить замечательной организации, какова «Омега», всегда готов. Он еще толком не ведает, куда пойдет после сепаратистского разрыва связей со столицей и какие большие дела станет проворачивать, но уже по тому, как действует сейчас, по-прежнему находясь в услужении, видно, что не пропадет, не сядет в лужу. Не остался в стороне от событий, славно поработал ради общей цели, например, побеседовал с майором Небывальщиковым, единственным, на его взгляд, человеком в лагерной администрации, у кого обнаруживается в голове кое-какая капля разума. Надо отметить, майор, решительно покончив с прежними ошибочными политическими воззрениями, близок к духовному перевороту, а точнее выражаясь, ступил на путь религиозных исканий и находится где-то уже на полпути к Господу. В случающиеся теперь у этого человека минуты рассеянности и безмолвного недоумения можно видеть его стоящим одиноко посреди молельни, с какой-нибудь бережно прижатой к груди церковной утварью. Он не пропускает ни одной службы отца Кирилла, внимательно слушает молитвы и пытается достоверно исполнять разные обряды, а иной раз даже подносит, пока еще, правда, не слишком уверенно, правильно сложенные пальцы ко лбу, как бы в основательном намерении осенить себя крестным знамением.

Еще немного, и можно будет сказать: ого, какова благодать-то, снизошла-таки на офицера. Не скажем, но прокричим мы это во весь голос, радуясь, как дети. Уже сейчас майор Небывальщиков сделался тих, преисполнился смирением. Но бывают срывы, случаются странные выходки… Когда Орест Митрофанович добился аудиенции у него и прямо заговорил о лагерном бунте, майор вдруг довольно резко, чтобы не сказать грубо, вытолкнул гостя из молельни, где началась встреча, фактически под руку, то есть едва ли не насильственно, провел открытым и опасным пространством лагерной территории в закрытый и хорошо охраняемый административный корпус и там, в темном и пустом коридоре, возвестил:

— Негоже в святом месте толковать о бесовских делах.

На Причудова повеяло холодом. Как-то непохоже стало на образ тихого и смиренного офицера, когда вот так с толкотни начал тот встречу. Майор же только покачивал сокрушенно головой и долго молчал. Лоб его покрылся испариной. Наконец он проговорил:

— Дело худое…

— Почему? — удивился Причудов. — Вы же согласны с тем, что порядки в зоне давно пора менять? А ваши коллеги не чешутся. Как иначе сдвинуть их с мертвой точки, если не решительными действиями?

— Вы зачем пришли?

— Как! Вот так вопрос! Следует действовать, я и пришел. Мне майор Сидоров дал разрешение, у меня пропуск, и я сразу к вам, невзирая на все здешние опасности, предпочитая единственно вашу рассудительность, вашу готовность воспринимать новое, прогрессивное… Не принимайте за инспекцию, за ревизию какую-нибудь, да и какой из меня ревизор… Я в частном порядке, просто пора такая. Вот и директор Филиппов учит: действуйте, ребята, бунтуйте…

— К черту директора Филиппова, — зловеще зашептал майор, перебивая успевшего разгорячиться собеседника.

— Как это так? — вскинулся Орест Митрофанович. — Директор человек заслуженный, с ним нельзя… это раньше можно было, а теперь никак нельзя обращаться как с одним из многих, как если бы он человек толпы…

— Вам с вашим директором легко говорить и, что называется, болтать, — уныло возразил майор. — Вам ничего не будет. А им… — Небывальщиков махнул рукой в сторону окна, за которым кучились серые бараки. — Кончится худо…