Ой, зибралыся орлы... - Серба Андрей Иванович - Страница 3
- Предыдущая
- 3/26
- Следующая
— Добрый день, пан капитан, — прозвучало сбоку по-русски.
Фон Рихтен от неожиданности вздрогнул, развернулся на голос.
В двух шагах от него стоял запорожец. Высок, худощав, на вид лет 35—40. Загорелое лицо, черные в ниточку усы, крупный нос, насмешливые, чуть прищуренные глаза… Тонкие губы искривлены, казалось, в следующий миг они раздвинутся в снисходительно-иронической усмешке… Неказистая, ободранная шапка из меха выдры надвинута на глаза, на плечах грубая свита из толстого сукна, из-под старых, когда-то синих шаровар виднелись густо смазанные дегтем сапоги… Четыре пистолета, длинная турецкая сабля, кривой кинжал за поясом… Писарь морской экспедиции Семен Быстрицкий.
— Здравствуйте, господин писарь. Вы хорошо говорите по-русски, — ответил на приветствие фон Рихтен.
Быстрицкий пропустил комплимент мимо ушей. Сел рядом с фон Рихтеном на скамью для гребцов, сбросил с плеч свиту.
— Мне известно, что комендант цитадели определил вам в помощники поручика Гришина. Это храбрый боевой офицер, однако, инженерное дело для него — тайна за семью печатями. Никакой вам подмоги с его стороны оказано быть не может, а посему с начала экспедиции полагайтесь лишь на собственные силы.
— Вы изволили заметить, что поручик Гришин — боевой офицер. Коли так, он обязательно должен быть знаком с инженерной службой. Поскольку еще Петр Великий в указе года 1721 февраля дня 21 повелел всем офицерам российской армии обучаться минному, понтонному и инженерному делу…
— Я знаком с упомянутым указом, — перебил фон Рихтена Быстрицкий. — «Зело нужно, дабы офицеры знали инженерству, того ради обер— и унтер-офицерам оному обучатца, а егда и то не будет знать, то выше чинами производиться не будет», — процитировал он. — Только, пан капитан, вы запамятовали, что после Петра Великого много воды утекло, и поручик Гришин ныне служит по другим уставам.
— Вы наслышаны об уставах Петра Великого? — удивился фон Рихтен. — Вы, запорожский казак?
Быстрицкий оставил вопрос собеседника без ответа.
— Когда-то мне приходилось заниматься навигацией и инженерным делом, — как ни в чем не бывало продолжал он. — Многое из сих наук я не забыл до сей поры. Ежели у вас появится потребность в знающем помощнике, смело обращайтесь ко мне.
— Запомню ваше предложение, господин писарь. Но сможете ли вы обращаться с моим инструментом, совсем недавно полученным из Англии? Ведь на ваших лодках я не приметил ничего сложнее нюрнбергского квадранта.
— Я видел ваш инструмент, пан капитан. Смею уверить, что обращение с ним не составит для меня особого труда. Причем не только для меня, но и еще для нескольких знакомых мне казаков.
— Сему рад. Помощники мне будут весьма кстати.
— Теперь, пан капитан, дозвольте обратиться с просьбой. Вчера я приметил у вас книжицу с сочинениями господина Вольтера. Не могли бы дать мне на непродолжительный срок сию книгу? Я весьма уважаю оного сочинителя.
— Вы читаете по-французски?
— Читаю, пишу, разговариваю. Ровно как по-итальянски, немецки и по-испански. Ну а знать российский и польский языки мне сам Господь велел.
— Охотно выполню вашу просьбу. Тем паче, что мне теперь долго будет не до чтения.
— Благодарю. Сейчас прошу меня простить — надобно встретить пана полковника.
На узкой тропке, ведущей по косогору к берегу, у которого приткнулись носами казачьи чайки, показались трое: полковник Сидловский с есаулом Пишмичем и хорунжим Качаловым. У чайки, над которой реяло белое знамя, полковник остановился, снял с головы шапку, повернулся лицом к востоку. Осенил себя крестным знамением, низко, в пояс, поклонился родной земле, шагнул в чайку. Встал рядом с писарем Быстрицким, рубанул рукой воздух:
— С Богом, друга!
И сотни весел легли на воду.
Поручику Гришину снился сон.
Неширокая, спокойная речушка, подступающие к ней вплотную кусты, маленькие полянки с высокой травой. В тихих заводях колеблются на воде крупные желтые кувшинки. Плавится в небе над речушкой блеклое, подернутое легкой облачной дымкой солнце… В воздухе разлит смолистый запах нагретой сосновой коры, аромат недавно скошенной подсыхающей на лугу травы. Монотонно журчит впадающий в речушку ручеек, время от времени раздается ленивый всплеск рыбы… Милая сердцу Псковщина, родное поместье, с которым связано столько светлых, радостных воспоминаний…
Что-то больно обожгло спину, заставив поручика проснуться и вскочить на ноги. Напротив скамьи, на которой он лежал, стоял казак среднего роста, плотный, приземистый, лет пятидесяти. Круглое, слегка одутловатое лицо, пышные с проседью усы подковой, морщинистый лоб. Косматые нахмуренные брови, цепкий, колючий взгляд… Облезлая, потерявшая былой вид кунья шапка, полотняная сорочка с вышивкой вокруг ворота, белесые, с заплатами шаровары, грубые сапоги. В левой руке дымящаяся люлька, в правой — длинная нагайка. Полковник Яков Сидловский!
— Пьян, сучий кот! — гаркнул полковник. — Почему? Кто дозволил?
Взмах полковничьей руки — и нагайка прошлась теперь уже по ребрам поручика.
— Российский офицер! Потому милую… Но только в первый раз. Замечу еще пьяным — велю кинуть за борт. Запомни.
Сунув в рот люльку, Сидловский не спеша направился к корме чайки, а поручик, потирая спину и бок, остался стоять с разинутым ртом. Придя в себя и заметив невдалеке фон Рихтена и Быстрицкого, достающих из ящика барона инструменты, Гришин бросился к ним.
— Видели? Слыхали? Меня — за борт! Меня — российского дворянина, офицера, кавалера! Не имеет права!
Быстрицкий вытащил из ящичка какую-то блестящую трубку с окуляром, поднес к глазам, навел на солнце.
— Вы правы, пан поручик, полковник не имеет права швырять за борт русских дворян, тем паче кавалеров. Однако, поверьте мне, он сделает это… как пить дать сделает. И никто и ничто в мире не смогут быть ему в том преградой.
Поручик оторопело уставился на фон Рихтена.
— Сделает? Меня, дворянина и офицера, как щенка — за борт? Без суда и приговора, по своей прихоти? Нет такого закона!
— Есть, — невозмутимо ответил Быстрицкий, протирая рукавом рубахи трубку с окуляром. — Вы нынче не в российской армии, а под началом запорожского полковника Сидловского. А во время похода он — царь, Бог и грозный судия всех своих подчиненных… в том числе и вас, пан поручик. Его воля и слово — нерушимый закон, противиться которому не дозволено никому.
— Все едино не имеет права! — заупрямился Гришин. — А коли осмелится на беззаконие, будет держать ответ перед императрицей! Я ему не какой-то запорожец, а потомственный российский дворянин, не единожды проливший кровь за Отечество! Верно, господин барон?
Фон Рихтен неопределенно пожал плечами.
— Мне трудно судить об этом. Однако я согласен с господином писарем, что во власти полковника поступить с каждым из нас так, как ему заблагорассудится. Что же касаемо ответа за сие… Ежели морская экспедиция завершится успешно — полковнику простят все грехи, ежели, супротив чаяния, она потерпит крах и не достигнет цели — все мы будем держать ответ перед лицом Всевышнего… Ведь плывем в самую пасть зверя. Посему, господин поручик, мой совет таков — перестаньте пить и реже попадайтесь на глаза полковнику.
— Золотые слова, — поддержал фон Рихтена Быстрицкий. Он строго глянул на поручика. — На первой же стоянке забирайте все свои недопитки и отправляйтесь к сотнику Получубу. К нам вернетесь после Кинбурна.
Сотник Получуб встретил Гришина с распростертыми объятиями.
— Здорово, друже!
— Того и тебе, Остап! — весело приветствовал запорожца поручик, хлопая приятеля по плечу.
— Полегче, неужто хочешь меня голым оставить, — улыбнулся сотник, освобождая плечо.
— Чего ради ты в несусветное дранье вырядился? Где твой кунтуш, новая рубаха, штаны? А какую шапку я на тебе видывал! Генерал-аншефу не стыдно в такой появиться.
— И шапка с кунтушом, и рубаха с шароварами на Сечи остались… в шинке. Казак в поход за добычей идет, а не собственное добро недругу на поживу тащит. Так-то, друже. Надолго ко мне?
- Предыдущая
- 3/26
- Следующая
