Изгой (СИ) - Романов Герман Иванович - Страница 44

Но палач понял правильно, поклонился и вышел, дверь тихо затворилась. В углу послышалось сопение, и, повернув голову, Галицкий увидел на соседней лавке мальчишку лет десяти, босоногого (и это ранней весной), в штанах и рубашонке, подвязанной веревкой. Все правильно – здесь все люди перепоясывали одежду ремнями, кушаками, шнурками или вот такими веревками – но последнее от бедности.

– Где я?

– В усадьбе подьячего земского приказа Акундинова. Трифон Семенович велел за тобой, батюшка, смотреть.

– Тебя как зовут?

– Лукашка, холоп я.

– Дай попить! И помоги сесть…

Мальчишка кинулся помочь, и ругаясь вполголоса, кое-как уселся на лежанке. Оглядел комнатенку – маленькая светлица была немногим больше его камеры, топчан широкий с тюфяком, стол и лавка. Окошко закрыто свинцовой рамой с «клетушками», куда были вставлены мутные пластинки слюды. На столе кувшин литра на два и глиняная кружка – мальчонка быстро налил кисловатого морса.

«Клюква с медом, неплохо. Подьячий не поскупился», – пронеслась в голове мысль, пока Юрий пил из подставленной к губам кружки. Такого вкусного и одуряющего напитка он никогда не пил еще.

– Я каши чуть попозже принесу, батюшка, исхудал ты очень. Трифон Семенович сказал потихоньку вас кормить, по нескольку ложек. На поварне уже варят, жиденькую гречку, с сальцом.

Мальчишка облизнул губы и Юрий понял, что он сильно голоден. Да и синяк под глазом говорил о том, что юному холопу живется не сладко – побои особенно часто наносят те, кто сам унижен в своем положении. Дворня на такими беспомощными, вернее беззащитными мальцами, часто издевается, а как малыши им ответить могут?!

– Как в холопы попал?

– Батюшка в солдатском полку служил, убили его под Оршей. А матушка этой зимой в горячке слегла и померла. Вот меня и отдали подьячему в услужение, за корм и одежу.

– Понятно, – буркнул Юрий, и тут же спросил. – Как зовут того, кто мне руки вправил и обмыл?

– Фома Силыч Рукавишников в Земском приказе большой человек, с Трифоном Семеновичем они дружат.

– Понятно, – отозвался Юрий. И подумал, что два профессионала следствия чем то еще связаны, кроме службы. Однако, что делать со столь скоропалительным выводом он не знал. А потому стоило мальчишке убежать, Галицкий задумался над произошедшем.

«Скандал я выдал знатный. И спас свою шкуру. Как и рассчитывал, у Матвеева оказалось много врагов – а вот покровитель умер. Боярин действовал привычно, по инерции, совершенно забыв, что ситуация кардинально изменилась. Наследник престола, ставший полновластным монархом, теперь имеет собственный взгляд на вещи.

Ладно, сейчас у меня мало информации – но ситуация изменится в самые ближайшие дни. Недаром мое узилище стало более комфортабельным, почти как гостя держат. Что ж – маемо, то шо маемо!»

– Вот, батюшка, кашка поспела, и пирог с мясом, – мальчишка вошел в комнату, занеся пышущую паром большую миску, до половины заполненную кашей. В ней лежал и большой пирог, с открытой сверху начинкой. Юрий разглядел кусочки мелко нарубленного мяса, обжаренного с луком и вареным яйцом – запах шел просто одуряющим – рот моментально наполнился слюной в предвкушении пиршества.

– Откушай, батюшка!

Малец сунул углом пирог, Юрий откусил – вкусно. Прожевал и проглотил. В животе заурчало – неделя вынужденного «строжайшего поста», сыграла свою роль. Галицкий почувствовал зверский голод. Но силой воли остановил себя и проглотив десяток деревянных ложек вкусной каши с поджаренным салом, обгрызя один угол пирога, Юрий выпил кружку морса, улегся с помощью мальчишки на кровать и уснул…

– Я дворцовый стряпчий Толстой, Иван Андреевич, из московских дворян, – сидящий напротив него на лавке мужчина, примерно его ровесник, поклонился, причем почтительно.

– Окольничий Иван Михайлович Милославский желает тебе здравствовать, и спрашивает, в состоянии ли ты, воевода и сотник войска Запорожского Низового, ответить на опросник. Твои слова будут доложены великому государю Федору Алексеевичу.

– Спрашивай меня, Иван Андреевич, я склоняюсь перед волей великого государя и царя.

– Ты объявил себя княжеского рода, происходящего от королей Галицких! Сможешь доказать свое княжеское происхождение?! Или то лжа мерзкая, тобой на дыбе в горячке сказанная – отвечай честно, воевода! И тайну не скрывай, я знать ее должен!

– Скрывать перед волей великого государя ничего не стану. Я действительно потомок королей галицких. У архимандрита обители, что на Святых Горах в тайной пещере спрятаны две грамоты с золотыми хрисовулами короля последнего Владимира Львовича, и одна с серебряной печатью. А кроме того три грамоты с печатями архимандритов Лавры, что в Киеве, с летописями нашего рода, до меня доходящими!

По мере перечисления Юрий видел, как расширяются глаза дворцового стряпчего. Не поверить сказанному он не мог – за обман царя полагалась страшная смерть. А потому Толстой сразу же поверил, что Галицкий говорит ему чистую правду.

Сидящий рядом, но за столом, подьячий живенько стал писать гусиным пером по листу бумаги. Он словно сжался и боязливо посмотрел на Юрия, внезапно осознав, кто у него гостит.

А Галицкий продолжил говорить, чеканя слова:

– А еще там две древних короны – одна первого короля Даниила Романовича, римским папой отправленная, вторая сделана для соправителя князя Владимирского и Волынского Андрея Юрьевича, убитого литовцами на реке Ирпени. А еще рубиновый крест и перстень-печать королей галицких. А также мои деньги в кошельке из десяти червонцев и трех талеров. Более там ничего нет, вход я заложил камнями, отец Изеиль стоял рядом!

Грамоты и короны достояние моего рода, а польские короли самозванцы! Настоящих корон у них нет и не было! Потому я опасался смерти от рук убийц, которые могли быть подосланы ляхами и никогда не открывал своего настоящего королевского и великокняжеского рода. Но великому государю Федору Алексеевичу могу открыться и прошу от него защиты от ляшского коварства и покровительства!

Юрий склонил голову и сморщился от боли в плечах. И негромко добавил, глядя на ошеломленного его рассказом стряпчего:

– К сожалению, не могу о том написать собственноручно, да и короны с грамотами предъявить государю-царю и великому князю! Нужно отправить нарочного с надежной охраной в обитель на Святых Горах. Там мой ближний доверенный, сын боярский шляхетского рода Григорий Гнездо – он сможет все доставить в Москву с моими стрельцами.

– О том не нам думать и решать… княже!

После короткой паузы стряпчий назвал его по титулу, видимо решив, что толикой уважительности дело не испортишь. Затем заговорил дальше, тщательно выговаривая слова:

– Государь прикажет отправить гонцов с охраной – у царя Федора Алексеевича стольников достаточно. О том я доложу окольничему Ивану Михайловичу Милославскому – время терять нельзя.

При последнем слове стряпчий осекся, видимо проговорился, а Юрий возликовал. Он знал, что Милославские родственники царицы, матери нынешнего царя Федора, и злые недруги боярина Артамона Матвеева…

Москва

19 апреля 1676 года

– Государь, людишки Земского приказа, что слова боярина Матвеева и князя Галицкого во время свары слышали, мной к присяге подведены и молчать будут под страхом лишения живота.

Юный царь Федор Алексеевич кивнул, его лицо исказила болезненная гримаса – пятнадцатилетний юноша сильно страдал от непонятной болезни, ноги его опухали. Царь поморщился, посмотрел на патриарха Иоакима, затем перевел взгляд на самого Ивана Михайловича. Окольничий тщательно скрывал радость, хорошо понимая, что сейчас решается участь его главного оппонента, который стоял перед ним преградой в прежние времена, отодвинув от власти весь влиятельный род Милославских.

Именно патриарх Иоаким, боярин Артамон Матвеев и сам окольничий Иван Милославский стали членами своеобразного триумвирата, сложившегося после внезапной смерти царя Алексея Михайловича.