Изгой (СИ) - Романов Герман Иванович - Страница 14

И тут Галицкий увидел в стороне бьющееся на траве обнаженное женское тело, а разглядев, едва удержал тошноту. Такого зверства он даже не предполагал в самых кошмарных своих подозрениях. И проделано оно было столь быстро, как могут только выполнить палачи, имеющие огромный опыт подобных казней.

На земле лежала несчастная истерзанная баба и горестно мычала окровавленным ртом – судя по всему, ей вырезали язык. А заодно отрезали нос, уши и одну грудь. Женщина была в сознании, о чем свидетельствовали выпученные глаза, только хрипела, и пыталась встать на вывороченные ступни. Руки за спиной были связаны, несчастная изгибалась, пытаясь вытянуть из задницы вбитый туда толстый кол.

– Смотри, урус!

Громкий голос татарина заставил Галицкого собраться духом – такой смерти себе он не желал категорически. Так и прошел мимо мученицы, не закрывая глаз и с трудом сдерживаясь от матов, из его глаз потекли слезы, сдержать их он не смог.

Впрочем, судя по многочисленным всхлипам, плакали многие в «грозди», однако затравленно молчали, дружно повернув головы к обочине. И все смотрели на казненную женщину.

«Вот так и добиваются покорности и полного подчинения! Страхом, жутким страхом и бесчеловечной жестокостью к любому, кто пытается хоть как-то сопротивляться. И тем ломают волю!

И в Крым мы придем уже полностью морально сломленными и перечить новым хозяевам уже не будем!»

Юрий мерил шагами пыльный шлях, уводящий его от родины, пусть и обретенной им снова во вроде бы давно прошедшем времени. А сам думал над своей будущей долей – его уводили рабом в далекий Крым, а память в народе штука такая – зло может помнить столетиями.

Крымское ханство оказалось уникальным явлением в европейской истории данного времени. Это государство, в котором главная масса населения, татары и ногаи, не занимались никакой полезной экономической деятельностью, даже вроде бы привычным для них скотоводством, которым и должны были заниматься как все нормальные люди.

А зачем им этими делами заморачиваться, если все могут исполнять рабы, причем гораздо лучше, чем сами татары, возьмись они хозяйствовать. Так создалось рабовладельческое государство, где главное занятие всех мужчин заключалось в промысле невольников. Почти каждый год устраивался набег на соседей, а иногда и два-три, порой на несколько приграничных земель сразу, для грабежа и захвата «живого товара».

Увозили все подчистую, старались выгрести зерно в первую очередь. В Крыму никогда не сеяли и не пахали землю. А кушать хлебушко, что характерно, хотели все немытые с рождения «господа». Но зачем покупать зерно, платить за него серебряные акче, гроши и копейки, если можно совершенно бесплатно силой отобрать его у соседей, оплатив положенные в торговле счета не деньгами, а острой сталью.

Рабы были самой ходовой валютой – они выполняли все работы, «господа» лишь взирали за их трудом, и при необходимости наказывали нерадивых или строптивых. Невольники стекались в Крым с разных сторон – пятая часть оставалась, а большую массу отвозили в Оттоманскую Порту, где их как скот, только двуногий и говорящий, продавали на рынках. Рудники, гаремы, галеры, дома зажиточных турок нуждались в постоянном поступлении «живого товара», причем в большей массе состоящего из русичей – Украина и южно-русские земли разорялись нещадно.

Постоянные набеги из года в год, и многотысячный уводимый полон, тысячи возов, забитых награбленным добром!

Система отработанная не то, что годами – веками!

«Только не сойти с ума, лишь бы не тронуться разумом в этом жестоком и безумном мире!»

Галицкий зажмурил глаза, стараясь не смотреть на творящиеся кругом непотребство. Была бы возможность, то заткнул бы уши, но приходилось все слышать. Юрий только тяжело вздохнул, покосившись на прилегшего рядом мужчину, совершенно ему незнакомого, с сединой на висках – он шел впереди связки невольников, в изодранной одежде, покрытой окровавленными полосками. Видимо оказал татарам яростное сопротивление, раз его так безжалостно посекли плетьми, хлеща со всей силы.

– Ой, мамо, мамо…

Девичий крик от повозки прервался, раздался глумливый смех татарина. Рядом стонала женщина, пыхтел насильник, другой стоял поблизости, уже удовлетворивший похоть, и сопел.

Массовое изнасилование продолжалось уже больше часа – разбойники, как встали на привал, заставили рабынь развести костры и варить в котлах мясо, пустив на забой захваченных коров и быков. А вот мужчин не тронули, продолжая держать их связанными в одной «грозди», причем проверили, как связаны запястья.

После того как все напились из мелкого и грязноватого ручья, второго, встреченного за день, стоя на четвереньках как скот, связки «живого товара» отвели обратно к повозкам. Юрий напился вволю, хотя вода шла взбаламученная, с мусором – вдоль ручья пили десятки, если не сотня рабов и рабынь. Но он не обращал внимания, настолько одолевала его, как и всех, жажда.

Привязав рабов обратно к повозкам, татары даже бросили им куски черствого хлеба и окаменевшие лепешки – именно одна такая и досталось Галицкому, вместе с просфорой. Последняя, видимо, трофей из разграбленной обители, куда он так неудачно предпринял вылазку.

– Ой, мамо…

Девица всхлипнула и замолчала – насильник, ухая как филин, поднялся и стал завязывать веревку на штанах. Юрий только зубами заскрипел от копившейся в нем ярости.

– Не надо, княже, им не поможешь, а себя погубишь…

Сосед, притворяясь спящим, зашептал ему в ухо. Юрий вздрогнул от неожиданности, в голове испуганной птицей заметались мысли, подхлестываемые воображением.

«Он меня принял за убитого пращура, благо мы с ним немного похожи – а еще отрицали генетику. Следовательно, моя версия о происхождении была правильной. Знать бы только за кого меня приняли?!»

– Терпи, княже. Даст Бог, выручат нас…

Однако уверенности в голосе говорившего мужчины не проявилось, видимо, он сам не рассчитывал на скорое освобождение. Галицкий решил пойти ва-банк, рискнуть:

– Ничего не помню, голова болит. А как меня зовут?

– От удара сильного люди порой память теряют, – после долгой паузы отозвался сосед, в голосе прозвучало явственное беспокойство. – Молиться будем, Господь не без милости, глядишь, память к тебе, господин мой, Юрий Львович, и вернется. Не будем к тебе внимания привлекать – если узнают, что ты потомок князей галицких, будет плохо. Так что я к тебе как к пану обращаться буду, прости.

Сосед приподнялся немного, делая вид, что переворачивается в беспокойном сне, потом улегся обратно на теплую землю. Голос тихо прозвучал с нескрываемой тревогой:

– Голова у тебя крепко разбита, пан Юрий. Плохо – как бы нагноения не пошло. С утра я тебе на рану помочусь, а ты мне на плечо – плохая там боль, тягучая.

– А тебя как звать?

– Григорием меня зовут, княже, прозвище мое Смалец с детства. Слуга я твой верный, двадцать лет правдой служу. Ничего, пока мы в дороге, расскажу все, что знаю, а там к тебе память и вернется. Бывает так часто, что люди ее теряют, а потом она сама возвращается обратно.

Шепот снова обжег ему ухо, и опять Галицкий не ощутил уверенности в голосе соседа, который оказался слугой ему. А потому осторожно спросил Григория о наболевшем:

– А год сейчас какой на дворе, Смалец?

– Червень начался, пятый день. А год… Вроде семь тысяч сто восемьдесят третий от Сотворения мира. Точно не помню, прости, княже. Отец Михаил так говорил, когда в летописи счет вел.

«Писец! Так я в будущем?! Ни хрена! Как все тут изменилось, экология восстановилась. Постой! Сотворение мира? Что-то тут не так! Надо уточнить, наверное, мы о разных вещах говорим».

Юрия год ошарашил, он почувствовал в нем неправильность, припомнив, что в летописях счет вели иначе, но как, он не знал, а потому спросил:

– А от Рождества Христова какой год?

– Вроде тысяча шестьсот семьдесят пятый, – не очень уверенно отозвался Смалец, после долгой паузы.