Ничей ее монстр (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena" - Страница 20

Я не успела даже дернуться, когда он замахнулся палкой и выбил у меня из рук поднос и тот с грохотом свалился на пол, а у меня на пальцах вспухла полоса от удара.

— УБИРАЙСЯ!!!

Заорал так, что зазвенели стекла и в ту же секунду схватил меня за локоть, а точнее за ткань платья.

— Что это за запах? Что ты принесла?

— Гренки в чесночном соусе, — тихо ответила я, глядя на его широко распахнутые глаза, устремленные куда-то мне за ухо. Брови сошлись на переносице и лицо слегка исказилось, как от легкой боли.

— Что? — он словно не расслышал.

— Гренки в чесночном соусе, — повторила я.

— Кто их приготовил?

— Я.

Он какое-то время смотрел в пустоту, а потом уже тихо сказал:

— Пойди и приготовь еще. Я хочу эти гренки. Принеси мне их.

— Я… я уволена.

— Принеси мне эти гренки! Сейчас!

Когда я открыл глаза я не сразу понял, что я их открыл. Потому что светло не стало. Меня окружала кромешная тьма. Как и все время пока я барахтался где-то в колодце со дна которого слышал чьи-то голоса. Некоторые узнавал, а некоторые нет и мне было на них плевать. Мне было хорошо там, где я находился. Меня окружали воспоминания, запахи и она. Везде там была она. Живая, рыжая, смеющаяся своим заливистым смехом. Казалось я проживал снова и снова каждое мгновение с ней, возвращался к ним, смаковал детали. Оказывается, я не замечал, что ее волосы отливают медью, они не однотонны и среди них есть пряди светлее, а ее глаза кристально-бирюзовые с темно-зеленым ободком и очень маленькие аккуратные розовые губы. Мне кажется я сосчитал количество веснушек на ее носу и скулах, точно знал где на ее теле рассыпались родинки.

А иногда я метался в бреду, я видел эту аварию. Видел огромный грузовик, который несется на легковушку и как моя девочка ломается словно кукла. Фарфоровая, нежная и такая хрупкая. Разлетается на осколки. И я знаю, что внутри нее пряталось счастье. Я видел, как оно светилось под ребрами неоновым шаром, излучающим лучи как у солнца. И он каждый раз затухал этот свет. Бывало я шел за ним по тому самому лесу и видел, как он маячит вдалеке. Я гнался за ним что есть силы, чтобы поймать в ладони и вернуть в свою изломанную на части девочку. Мне казалось, что едва этот свет окажется в ней она откроет глаза… Но этого не случалось и я орал от бессилия, метался на дне ямы, жрал землю, соскребал ее со стен могилы. Мой колодец на самом деле оказался могилой. Я сходил с ума и пытался откопать Девочку, иногда я находил фарфоровые кукольные руки, иногда не находил ничего. Иногда находил себя самого… разложившегося и мерзкого, воняющего гнилью.

Нет ничего страшнее чувства вины. Это самое жуткое, что может испытать человек. Боль адская, невыносимая от каждого сказанного не так слова, от каждого жеста, от каждого движения. И хочется разорвать себе грудную клетку, расцарапать ее добираясь внутрь чтобы хоть немного унять ее… эту суку-боль, которая помнит все что ты сказал и сделал. Помнит и выдает снова и снова. На повторе. Самые пиковые места где ты, отвратительное чудовище, топтал своими грязными ногами свое счастье, где ЕЕ слезы, как серная кислота выжигают на тебе полосы и уничтожают в тебе все живое. Когда орешь и воешь, вспоминая свои слова и хочешь вырвать себе язык и залить глотку воском. И шепчешь, как мантру, как нескончаемую молитву.

«Прости… прости меня… умоляю тебя… прости меня, маленькая моя… прости… что мне сделать, чтоб ты меня простила? Поздно… Боже все поздно… Аааааааааааа».

Я не сразу понял, что очнулся. Вокруг меня было темно. Вначале я просил снять с лица повязки, потом орал и требовал, чтоб их сняли. Мне кололи успокоительные и всякую дрянь пока я не поймал доктора за шкирку и не процедил ему в лицо, что, если сегодня же они не прекратят делать из меня растение я разобью ему башку о мониторы и сделаю растениями всю его семью, включая рыбок и любимого хомяка его бабушки.

Подействовало. Где-то пару часов спустя ко мне пришел главврач больницы, придвинул стульчик к моей постели и принялся долго и нудно рассказывать, как они извлекали пулю из моей головы, что именно было задето, сколько пластических операций проведено.

— Когда я снова смогу видеть? Без соплей и сказок. Голую правду. Как, когда и сколько это будет стоить?

Он откашлялся и вынес мне приговор:

— Никогда. Повреждены глазные нервы и восстановить их не представляется возможным.

Все что он говорил дальше уже не имело никакого значения. Я его даже не слушал. Я понял, что я таки в той самой могиле. И никто и ничто меня из нее не достанет. Там теперь похоронена моя карьера, мои цели, мои мечты, да и вся моя жизнь.

— Я советую вам пообщаться с психотерапевтом, так же поговорить с профессором офтальмологом Вишнивецким. Есть техники, схемы, процедуры, которые значительно облегчат вам жизнь, и вы будете практически нормальным…

— Хватит. Мне это не интересно. Вы свободны.

Это был удар под дых, такой конкретный удар в солнечное сплетение. Теперь я был не только с развороченной грудиной, но и тщетно пытался отдышаться после известия о том, что жить мне теперь в вечном мраке. Я даже истерически смеялся. Хохотал до слез. Ко мне даже пришла вера в Бога. В то, что меня наказали. Конкретно так. По полной программе. Но я не собирался просить у него прощения. Все мои грехи совершены мною с высшей степенью удовольствия, и я не жалею ни об одном из них и повторил бы все снова. Я жалею только, что сгубил мою девочку и только у нее я буду просить прощения, не желая его получить ни в коей мере. Так как оно мне не положено. Если бы я мог отдать глаза, чтоб она была жива я бы так и сделал.

Я продолжал жить в своей яме, мне было плевать на врачей, на реабилитацию, на психиатров и психологов. Я даже не замечал, что мои дети практически ко мне не приходят, как и жена. Мне было не до них. Точнее, я терял счет времени и меньше всего мне хотелось, чтоб меня видели таким.

А еще я прекрасно знал, что из себя представляют мои отпрыски и не на что не рассчитывал. Скоро я совершенно перестану им быть интересен так как не смогу спонсировать их большие запросы.

Света пришла ко мне утром. После обхода. Пришла, долго мялась на пороге, потом мялась уже сидя в кресле, пока я не сказал все за нее.

— Я подпишу любое заявление. Можешь разводиться.

Она всхлипнула от удивления.

— Захар, я… я… как ты узнал и…

— Почувствовал, что наши желания взаимные. Я хотел это сделать еще до покушения. Так что собирай необходимые бумаги.

— До покушения? Это из-за этой сучки, да? Из-за дряни, которая жида в нашем доме? Не отпирайся, Захар… я все знаю. Между вами что-то было!

Я даже не поворачивался к ней, только пальцы сжал в кулаки.

— Это не твое дело. И обсуждать с тобой свою жизнь я не намерен.

Вскочила с кресла и выпалила то, что я уже давно ожидал от нее услышать.

— Всегда не мое дело. Ты никогда не был моим. Знаешь… я разведусь и все у тебя отберу. Все до единой нитки. Ты… ты такая сволочь, Захар!

— Ты отберешь ровно столько, сколько я сам решу тебе отдать… На самом деле ничего. Я банкрот. Все мои счета заморожены еще до покушения. Завод вот-вот встанет. Договора с партнерами расторгнуты. Я в долгах. Все что ты можешь забрать — это дом.

— Ублюдок! Ты все это продумал, да? Ты готовился к этому? Ты… ты… какая же ты мразь!

Я расхохотался и хохотал долго пока она орала и материлась.

— Передай Косте, что из того что принадлежало мне он получил только шлюху, дом в котором трахал эту шлюху и мое кресло, в которое он начал метить еще до покушения. А ты… пошла вон. Ты меня раздражаешь.

Ее вывела охрана. Потому что она визжала и орала как резаная на бойне свинья. Я даже не представлял сколько дерьма может полезть из человека если вскрыть и посмотреть, что у него внутри. А внутри оказалась вонючая слизь.

Я узнал, что они любовники уже давно. Банально искал одно, а нашел совсем другое. Нет, меня это не тронуло. Скорее поразило вонью предательства и не так от нее, как от так называемого друга. Хотя, о чем я. Слово дружба сгорело вместе с Сергеем Назаровым в том самом самолете. Тогда я думал, что это само провидение…