Не бойся, мама! - Думбадзе Нодар Владимирович - Страница 4
- Предыдущая
- 4/41
- Следующая
– Минаго, кончайте базар… Чего возитесь-то с этим ублюдком? Пулю в лоб, и все тут! – вмешался один из неизвестных.
– Ну, нет. Зачем убивать, грех на душу брать? Мы его по всем правилам, по закону… Исидор Джакели! За оскорбление и поругание бога, за секретарство в ячейке безбожников-комсомольцев, за преследование члена правительства независимой Грузии Минаго Джабуа…
– Плевал я на правительство, где членом – сын потаскухи Кесарии! – хмыкнул Исидор.
Минаго осекся, но быстро проглотил слюну и продолжал:
– …За разбои и грабежи, за другие преступления, совершенные перед государством, именем Революционного совета Гурийского восстания полевой суд приговорил тебя к расстрелу.
– Поделом мне! – сказал Исидор.
– Вот именно. А теперь встань! Исидор встал.
– Выйди во двор. Исидор вышел.
Трое – за ним. У хлева Исидор остановился.
Из-за горы поднималось солнце. Исидор долго смотрел на светило, не отрывая глаз, не жмурясь, словно хотел навсегда запомнить его перед смертью таким огромным, золотым, теплым. Потом окинул взглядом застывшее в напряженном, тревожном ожидании село. Откуда-то донесся жалобный визг собаки. Потом где-то пропел петух. И вдруг Исидор остро, всем своим существом ощутил знакомый, родной, любимый до боли аромат – аромат земли, трав, сена, цветов, хлеба, меда… Жизнь – вечная, неистребимая – пульсировала и билась кругом, жизнь – любимая, желанная – струилась, наполняя собой каждую травинку, каждый листок, каждую песчинку. И захотелось Исидору Джакели пасть на колени и воздать хвалу солнцу, породившему на земле жизнь.
– Э, нет, мой Исидор, так красиво, как парижский коммунар, ты не умрешь! Сдохнешь в навозе! Откройте хлев! – крикнул Минаго. Кто-то ударом приклада распахнул дверь.
– Входи! – приказал Минаго. Исидор вошел в хлев.
– Выведите корову! Корову вывели.
– Ложись! Лицом вниз! Противно смотреть на твою поганую рожу!
Брызнули слезы из глаз Исидора Джакели, но смолчал дедушка.
– Так что прикажешь передать твоей красавице? – спросил Минаго.
– Мать твою, бл…й сын, выродок несчастный! – крикнул Исидор, и в тот же миг грянул маузер Минаго. Рука Джабуа дрожала. Семь пуль из десяти насквозь прошили Исидора, остальные впились в стену хлева.
Исидор медленно опустился на одно колено, потом на другое, потом обмяк, согнулся и, царапая руками доски кормушки, ткнулся лицом в теплую навозную жижу…
…Двое подошли к хлеву. Скрипнула дверь. Когда глаза привыкли к темноте, двое увидели валявшегося в навозе человека. Перевернули лицом вверх.
– Убили, сволочи! – прошептал первый. – Вот изрешетили несчастного, подлецы!
– Закрой бедняге глаза… Смотрит, словно живой… – сказал второй.
Первый осторожно – сверху вниз – провел ладонью по глазам убитого.
– Что такое! Не закрываются! Кажись, жив…
– Не может быть!
– Жив! Ей-богу, жив! Надо взять его: может, удастся спасти.
…Семь дней ломился Исидор в адовы двери, и все напрасно – не принял господь грешную его душу.
Потом четыре месяца искал Исидор солнце на черном, словно черкесская бурка, небе. И на пятом месяце он увидел его.
Еще месяц метался Исидор без памяти, и наконец-то обрел ее – память сердца и память души.
И взглянул тогда Исидор на свою красавицу жену и произнес одно лишь слово:
– Минаго…
– Нету Минаго! – ответила жена.
– Ты?
– Здесь я, с тобой!
Задумался Исидор, крепко задумался – видать, глубоко в тайнике памяти скрывалась некая гложущая его мысль, потом вдруг взорвался, заметался:
– Минаго!.. Поделом мне, дураку… Жена… Минаго… у, подлец!..
– Горе мне, несчастной… Боже всесильный, помоги моему Исидору! – Бабушка бросилась на колени и зарыдала.
И, глядя на слезы, градом катившиеся по бледным щекам жены, заплакал Исидор Джакели. Сперва тихо, без слов, потом громко и наконец навзрыд, глотая слезы, задыхаясь. И вдруг почувствовал он, как горькая соленая слеза капнула на теснившую его грудь тяжелую глыбу, как раскололась глыба, еще и еще, и как растаял, растворился в слезах камень. Вздохнул всей грудью Исидор, дал волю душившему его чувству и завыл, зарычал на весь дом:
– Минаго! Ушел, гадина? Где ты, трус? Где ты, подлец?
– Нет их, Исидор! Сгинули меньшевики! Сбежал в Турцию Минаго! Уймись, хватит с тебя! И с меня хватит! Пожалей женщину, горе ты мое!..
Успокоился дед мой Исидор Джакели. В конце 1925-го родился у него сын Гавриил – Габо, мой отец. Израсходовав на радостях весь запас пороха и пуль, дед пошел к колодцу и швырнул туда свой маузер.
– Все! Больше ты мне не понадобишься! Исидор Джакели ошибся.
В начале 1943 года ушел на войну мой отец – восемнадцатилетний Габо Джакели.
«Красноармейский привет, отец!
Пишет твой сын Габо.
Те четыре килограмма чеснока очень мне пригодились. Они уже кончаются, и я просто не знаю, что делать дальше. Какого черта таскал я чемодан проклятых груш, лучше бы взял чеснок! Ребята сперва ругались – дышать, дескать, нельзя, воняет чесноком. А теперь чуть не в ногах у меня валяются – дай да дай! В наших условиях головка чеснока – все равно, что один танк. Ну, не танк, так пулемет. А почему я пишу об условиях, – потому очень даже тяжелые условия. Представь себе большой окоп – в человеческий рост. А вода в нем до самого горла. Ну, не до горла, так до поясницы. Одно утешение – лягушек нет. А перед нами немцы. Ты не поверишь – вижу их собственными глазами. Ночью, когда кругом тишина, слышны их голоса. В нашей роте восемь грузин, шесть армян и двадцать один русский. Не знаю, чего мы ждем или чего немцы ждут. Вот уже неделя, как мы стоим так и смотрим друг на друга. Сушиться вылезаем ночью, днем никак нельзя – высунешь голову, и поминай как звали. Это письмо тоже ночью писал, извини, если что не так. Вчера вздремнул в окопе, стоя. Приснился страшный сон. Пришла красивая молодая женщина, вся в белом. Принесла охапку дров, развела костер. Усадила меня рядом, согрела, высушила. Потом сняла теплые шерстяные носки, отдала мне. Сама босиком пошла по снегу. Я погнался за ней.
– Кто вы? – спросил.
– Не все ли равно? Ты меня не знаешь, – ответила она.
– Нет, скажите, может, встретимся еще, – попросил я.
– Не дай бог! – сказала она и нежно погладила меня по голове.
– Я очень вам благодарен. Если б не вы, замерз бы.
– Да спасет тебя бог от пули, а холод – не беда, – сказала она. – Ну, прощай!
– Я не уйду, пока не узнаю, кто вы.
– Иди к костру. И позови товарищей, пусть греются. Иди, завтра я вернусь.
– Завтра… Завтра может и не будет меня. Вон там, перед нами – немцы.
– Завтра они уйдут. Ночью. А ты что, боишься смерти?
– Боюсь.
– Это ничего. Человек тот, кто борется, преодолевая страх. Не ведают страха животные.
– Раньше я очень боялся. Теперь привык.
– Страх – не позор. Поддаться страху – вот что плохо. Твой отец боялся и все же полез на купол. Боялся и все же одолел Минаго. И я боюсь! О, как я боюсь за тебя, сын мой! Ведь я ушла, ни разу не поцеловав тебя…
Я упал на колени, заплакал, стал целовать ей руки. Отец, или я с ума сошел, или действительно видел свою мать! Она была совсем, совсем такой, какой ты ее описывал…
Разбудил меня Гургенидзе, чего, говорит, скулишь. Я рассказал про свой сон. Это, говорит, хороший сон, к долгой, говорит, жизни.
Ну, пора кончать, отец. Как там у вас дела? Как поживают соседи? А что наш учитель алгебры? Сволочь этакая, если б не война и меня не призвали бы в армию, он так и не выставил бы мне отметку… Мой аттестат получил? Спрячь, пожалуйста, пригодится. Решил после войны поступить на стоматологический. Это будет, пожалуй, самой нужной профессией. Только в нашей роте пять человек без зубов.
Я жив, здоров.
Привет нашим девочкам и поздравь их с праздником.
До свидания. Целую, твой сын Габо.
9 марта 1943 года».
Безлунная ночь, но небо все усыпано звездами. Красота какая! Диву даешься – почему под таким красивым небом должно совершаться столько зла и грязи. Вспоминаются слова отца:
- Предыдущая
- 4/41
- Следующая
