Сны Сципиона - Старшинов Александр - Страница 16

Но я обещал себе быть честным с самим собой. Так что буду честным. И это не самое страшное мое признание касательно той восточной кампании.

Итак, продолжаю.

Сенат проигнорировал распутство мальчишки, но брата моего обвинили в растрате народные трибуны. Науськанные Катоном, они заговорили о том, что братья Сципионы присвоили сокровища Антиоха. Острие удара целилось в Луция как командующего кампанией, но метили шавки Катона на самом деле в меня. Как мог я спасти наше доброе имя? Мой брат был не лучше и не хуже других, но бескорыстие и скромность не стали его добродетелями. Я устроил публичный демарш — принес сенаторам счетные книги с отчетами о полученной с Антиоха контрибуции и захваченной добыче, на глазах у всех размотал свитки и порвал в клочки, бросив небрежно: кто хочет проверить счета, пусть собирает обрывки. Брат был спасен, во всяком случае, от суда и позора, и то на время. Новые обвинения посыпались на него вскоре, его присудили к заключению в тюрьму, но вето трибуна Семпрония Гракха спасло его от позорной участи, хотя и не избавило от штрафа.

Что касается сына моего Луция, то его ни в чем не обвиняли. Он слишком походил на других юнцов-аристократов, так что его безумства старались не замечать благоразумные отцы-сенаторы, дабы не привлекать внимания к своим собственным детям.

И все же мои сыновья в Риме не особенно были в чести. Не имея возможности поквитаться со мной, мои злопыхатели нападали на моих мальчиков.

Так и Публий, и Луций не входили в коллегию салиев, несмотря на то, что имели на это право: их родители были живы, они принадлежали к патрицианскому роду и оба появились на свет в Риме. Но требованиям коллегии — не иметь изъянов во внешности и здоровье — отвечал только младший, Луций. Однако и его отвергли. Вспоминая об этом, я всякий раз испытываю злость: это был удар по мне, мелкая месть со стороны моих врагов.

Сам я был избран жрецом-салием еще до начала войны с Ганнибалом, едва мне исполнилось шестнадцать.

Дважды я участвовал в ритуальной пляске — несколько часов двенадцать юнцов в пурпурных туниках, каждый держа в руке один из священных щитов, пляшут старинные танцы. Как всем известно, подлинно священный щит, тот самый, небесный, что сброшен был Юпитером Нуме Помпилию, только один, остальные одиннадцать — удачные подделки, но никто не может указать, какой же из них настоящий. Есть способ проверить, но я не стану здесь писать, каков он.

Пляска утомительна и сложна: каждый прыжок, поворот, вращение — заученный и повторяемый год из года ритуал. Салий должен соблюдать ритм на три счета и при этом совершать почти акробатические прыжки и вращения, ничего не добавляя от себя, но лишь раз за разом повторяя движения, смысл которых давно утрачен. Когда-то это был боевой танец наших суровых предков, а ныне — сложный ритуал, готовящий римский народ к грядущим трудам на полях брани. Что касается зрителей, то для них это одновременно и священнодействие, и забава: стоя на улицах, они сравнивают танцоров, приветствуют любимцев криками, идут за процессией следом. Но для участника долгий танец — тяжелейший труд: приходится несколько часов плясать непрерывно, не имея возможности не то что поесть, но даже глотнуть воды. Погода зачастую бывает студеной, идет дождь, мне однажды случилось попасть под снег, а танцору положена только тонкая пурпурная туника, никакой тоги или плаща, вместо кожаного пояса — тяжелые медные пластины на бедрах. В левой руке — медный шит, после которого обычный боевой кажется легкой игрушкой, в правой — короткий ритуальный меч, им отбиваешь такт вычурной пляски. Старинный медный шлем с высоким шишаком не создан для танцев и прыжков. Тут главное, чтобы он плотно сидел на голове, иначе может свалиться при резком движении, или, напротив, съехать на нос и рассечь кожу. Темп и высоту прыжков задает зачинатель танцев, остальные должны уловить ритм и двигаться с ним одновременно. Хорошо спляшут салии — значит, быть нашей армии в грядущих битвах победоносной.

Так танцевал я несколько дней подряд, переходя вместе с другими жрецами от одного святилища к другому. За несколько дней в ритуальной пляске салии должны обойти весь священный померий. Каждый вечер нас принимали в ближайшем богатом доме и сажали за стол пировать. После голодного дня наступал вечер неуемного обжорства, и это тоже считалось частью ритуала. Многие не выдерживали, блевали, у других к утру случался понос. В год консульства моего отца один из юношей в конце дня упал без чувств во время пляски. Это сочли дурным знаком.

Салием я числился очень долго, хотя и не плясал с той поры, как отбыл вместе с армией моего отца на войну.

Мой сын Луций недавно приезжал ко мне сюда, в поместье. Он искал должности и просил помощи на выборах. В отличие от Публия, чья жизнь протекала на мягком ложе, Луций с малых лет являл неуемное честолюбие и не скрывал страстного желания сделать карьеру. Свое нелепое военное прошлое с позорным пленом, тень которого навсегда легла на имя Сципионов, он пытался выдать за великую доблесть.

В друзьях у него ходил сейчас некто Гай Цицерий, мой клиент и человек весьма темного прошлого, внезапно разбогатевший, как случается со многими пройдохами в наше время. Луций завел с этим Гаем дружбу и решил, полагаясь на ловкость и деньги торговца, победить на выборах. Я не отговаривал его от этой затеи за долгой беседой, но и не поощрял. Под конец я спросил: для чего он ищет для себя магистратуры, не имея на то заслуг.

Он ни на миг не смутился. Напротив, нагловатая усмешка тронула алые чувственные губы.

— А ты сам? Сколько раз я слышал рассказ, как ты искал места проконсула, чтобы получить войска в Испании, не имея на то права! Вот я и решил — пойду-ка по отцовым стопам.

Его дерзкий ответ, его улыбочка причинили мне боль. Теперь мне даже кажется, что осколок той боли поселился у меня в боку и медленно убивает. А в тот момент я ощутил ледяную ярость, которая приходит во время схватки и дает силу разить насмерть одним ударом.

— Я должен был победить Ганнибала. И победил. — Я чеканил слова, будто наносил удары. — У тебя есть подобная цель? — мой выпад был не менее резким, нежели его дерзкие слова.

— Ганнибал нам больше не угроза, — рассмеялся Луций. — Так что я могу подумать о себе. И о своем будущем. И о своих радостях.

— Будущее? Что ты знаешь о будущем, мой мальчик? Мы не думаем о будущем. Рим живет прошлым. Прошлые победы, прошлые заслуги. Прошлые традиции. Наше настоящее всегда основывается только на прошлом. Все эти суровые добродетели, о которых талдычит без устали Катон, — это прошлое. Не спорю, традиции — как камень, на который мы ступаем, чтобы начать долгий путь. Но мир меняется, и мы должны меняться, идти вперед и строить новые дороги. Иначе вместо полноводной реки времени мы будем видеть лишь посыпанные солью камни.

— Вот я и меняюсь, — отозвался Луций. — Каждый день. Как Протей.

— Плен изменился тебя, превратил в пустышку.

— А что ты знаешь про мой плен? — выкрикнул он с неожиданной злобой, лицо его исказилось, а в глазах вспыхнули яростные синие огоньки.

Сразу же после завтрака я пригласил Эмилию и девочек на прогулку. Мы прошли совсем немного, как вдруг острая боль в боку заставила меня остановиться. Скрючившись, побрел я дальше, опираясь на руку Эмилии, чтобы не упасть. К счастью, рядом оказалась каменная скамья, где все мы и разместились. Эмилия ни о чем не спрашивала, лишь следила за мной внимательным взглядом. Боль потихоньку отступала, и я, чтобы как-то отвлечь спутниц от мыслей о моем далеко не безупречном здоровье, принялся рассказывать историю о том, как в поместье заглянули разбойники. Теперь, спустя дни, мне показалось эта сценка почти комичной, и я рассчитывал, что ироничный рассказ позабавит слушательниц. Однако я ошибся.

— Они же могли убить тебя, Публий! — покачала головой Эмилия, как будто я совершил нечто безрассудное. К примеру, сам зазвал в гости этих бесшабашных ребят.