По дороге пряностей (СИ) - Распопов Дмитрий Викторович - Страница 50

— Витале, пытки — это весьма больно, — грустно попытался пошутить Анри, который пришёл меня поддержать вместе с родителями, хотя его об этом никто и не просил.

— А то я этого не знаю, — покачал головой я.

— Витале, прошу! Молю тебя, заклинаю всеми святыми! — графиня трясла меня за руку пытаясь вырвать согласие, которое я не собирался давать. Отдать этим ублюдкам, всё что я с таким трудом нажил? Лучше подохну в этом сраном Средневековье, пусть заодно и Наташа этому удивится, если её конечно спасли тогда после того могучего пинка, который получила от взрослого меня в комнате допросов Хронопатруля.

— Витале, мы богаты, — отец встал рядом, — что нам твои деньги? Отправишься путешествовать, глядишь через пять лет все и забудут эту историю? Зато ты будешь жив!

— Можете меня не мучить, — я отвернулся от них, скрестив руки на груди, — уходите, мой ответ не изменится.

— Энрико! Ну сделай же что-нибудь! — мама упала на колени перед мужем. Тот покачал головой.

— Перед такими обвинениями, любое моё слово рассыпется словно прах на ветру. Пять обвинений в насильственном надругательстве над невинными девушками великих домов, слишком серьёзное обвинение.

— Но они ведь рассчитывают, что он сломается под пытками! И признает вину! — закричала она, — он ведь ребёнок! Он не сможет выдержать!

— Они всё рассчитали и я даже если своей властью, попробую освободить его, — покачал головой Энрико, — моментально лишусь должности и уже мы все попадём под следствие, как соучастники. Ту огласку, которую приняло дело, нельзя будет погасить ничем, кроме завершения судебного процесса. Оставаясь на должности, я хотя бы могу следить за соблюдением законности процесса, который явно пойдёт не туда, если на моём месте окажется кто-то из этих пятерых.

— Сынок! — она попыталась повернуться ко мне, но была подхвачена под руки отцом и дядей Джованни, которые под крики и мольбы, увели её прочь. Мы остались одни с епископом Аваллонским.

— Я остаюсь Витале, — признался он, — дело крайне дурно пахнет, а у меня на несправедливость, нюх словно у охотничьего пса.

— Да чего тут нюхать Анри, — отмахнулся я рукой, — они всё рассчитали. Сразу пять таких обвинений и либо я признаюсь сам, либо делаю это под пытками. Очередь девиц как знаешь, настанет только после меня, а не признаться в чём угодно, в руках палача, будет крайне затруднительно, как ты понимаешь.

— У тебя остался ещё один вариант, — тихо сказал он, наклонившись ко мне, — покажи бумагу о своём епископстве и дело сразу перейдёт под юрисдикцию Святого Престола. Не обещаю, что пытать тебя не будут, но хотя бы дело точно затянется, пока начнутся все эти переписки и согласования с Папой.

— Я уже думал об этом Анри, — признался я, — но пришёл к выводу, что это подпортит репутацию Папы, который выдал епископство якобы насильнику девиц. Как добрый христианин я не могу допустить, чтобы хоть тень подобных обвинений легла рядом со Святым престолом.

Рыцарь внезапно упал на колени, и обнял меня, я почувствовал, как на моём плече стало мокро. Удивлённо отстранившись от него, я понял, что он плачет.

— Анри ты чего?! — удивился я, впервые видя его в подобном состоянии.

— Я немедленно отправлю письмо Папе, чтобы прислал своих представителей, — слёзы бежали по его щекам, но он пытался говорить спокойно, — пока все ждут палача и следователей, у нас будет хотя бы шанс, что тебя потом не запытают до смерти.

— Попробуй, — пожал я плечами, слабо в это веря. — Всех судей скорее всего тоже купили, сам видел с какой скоростью рассмотрели дело.

— Ты главное держись, — он поднялся на ноги и пожал мне плечо стальной хваткой, — а я постараюсь сделать всё, от меня зависящее.

— Прощай Анри, запри за собой дверь пожалуйста, — попытался пошутить я, когда он вышел, и вернувшиеся стражники не закрыли за ним квадратную дверь. Тюрьма во дворце отца была крайне неприятной, поскольку была лишь в половину роста нормального человека. Стоять никто бы здесь не мог и я, лишь в силу относительно малого роста, хотя бы мог хоть как-то двигаться, чтобы не ходить тут на корточках.

— «Ну вот и всё Виктор, — с трудом устроившись на вонючей соломе, я опёрся спиной на холодную стену, — довыёживался со своим желанием заработать много золота, получи теперь заговор тех, кого ты считал ниже себя. И как смогли сразу пять девушек уговорить? Неужели этот город погряз в грехе как Содом и Гоморра и требует очищения?».

3 марта 1197 года от Р.Х., Венеция

— А-а-а! — крики боли из помещения дознания доносились с перерывами, в промежутках которых следователи задавали обвиняемому вопросы, и тут же снова разносились по подвалам дворца, когда вместо ответа слышали только «невиновен» и они снова давали знак палачам продолжать.

— Прислужники дьявола, Иуды! — в краткие минуты, когда палачи делали паузы, чтобы не убить ребёнка, от него неслись проклятья и обещания тех пыток, которыми он подвергнет палачей, следователей, дочерей всех глав домов, а также всех, кто был причастен к его аресту. Описание пыток было столь красочным и подробным, что палачи начинали коситься на следователей от церкви, которые зная, кого пытают, сами уже были не рады своему делу.

— А-а-а! Мамочка! А-а-а!

Крики разлетались и разлетались, заставляя вздрагивать стражу, поскольку ругань вперемежку с описанием того, как будут страдать все причастные, были уж чересчур яркими. По ночам, сдавая службу другим стражникам, они бежали домой, оглядываясь по сторонам от любого шороха, и пересказывали домашним то, что слышали. Заставляя уже их, на следующее утро пересказывать новости о пытках во дворце дожа знакомым и родственникам.

По большей части народ любил своего непутёвого сына Венецианца, который прославил город так, что попадая в другую местность или страну, все с гордостью говорили, что видели его вот на расстоянии вытянутой руки, как собеседника. К тому же, всегда после возвращений из походов он устраивал общественные праздники, оплачивая выпивку и еду, а также развлечения, так что разборки великих домов между собой были крайне далеки от простых людей, а вот что было близко, так это его угрозы покарать всех причастных. Мимо таких слов нельзя было пройти, легко отмахнувшись и это заставляло народ недовольно переговариваться на улицах и площадях, спрашивая, за что за палачи такие мучают ребёнка?

***

На второй день, обессиленный и едва живой ребёнок, стал просто шептать молитвы. Становясь громче тогда, когда палачи ломали ему кости на руках и ногах.

— … и пришли те два Ангела в Содом вечером, когда Лот сидел у ворот Содома. Лот увидел, и встал, чтобы встретить их, и поклонился лицом до земли и сказал: государи мои! зайдите в дом раба вашего и ночуйте, и умойте ноги ваши, и встаньте поутру и пойдёте в путь свой. Но они сказали: нет, мы ночуем на улице. Он же сильно упрашивал их; и они пошли к нему и пришли в дом его. Он сделал им угощение и испёк пресные хлебы, и они ели….

— А-а-а-а! — крики боли от действия палачей, прервали его молитву и затем снова слышался лишь один шёпот.

— … ещё не легли они спать, как городские жители, содомляне, от молодого до старого, весь народ со всех концов города, окружили дом и вызвали Лота и говорили ему: где люди, пришедшие к тебе на ночь? выведи их к нам; мы познаем их. Лот вышел к ним ко входу, и запер за собою дверь, и сказал [им]: братья мои, не делайте зла; вот у меня две дочери, которые не познали мужа; лучше я выведу их к вам, делайте с ними, что вам угодно, только людям сим не делайте ничего, так как они пришли под кров дома моего.

Палачи, от ужаса происходящего изредка крестились, продолжая работу, а один из писарей, записывающий процесс допроса, упал в обморок и пришлось прерываться, чтобы заменить его на другого.

— Мамочка! Спаси! — особо громкий крик раздался когда хрустнули рёбра и снова впавшего в беспамятство обвиняемого облили холодной водой, делая перерыв на то, чтобы он пришёл в сознание.