Прощай, оружие! Иметь и не иметь - Хемингуэй Эрнест - Страница 10

– Держите, патриоты, – сказал я.

– Как там машины? – спросил Маньера.

– В порядке.

– Испугались, лейтенант?

– Да уж, было дело.

Я раскрыл складной нож, протер лезвие и счистил с сыра всю грязь. Гавуцци протянул мне миску с макаронами.

– Начинайте, лейтенант.

– Нет, – сказал я. – Поставьте на пол. Все будем есть.

– У нас нет вилок.

– Черт с ними, – сказал я по-английски.

Я порезал сыр на куски и бросил их сверху на макароны.

– Подсаживайтесь, – сказал я. Они придвинулись и молча ждали. Я запустил в макароны пятерню и вытащил горсть. Клейкая масса повисла в воздухе.

– Поднимите повыше, лейтенант.

Я поднял горсть на вытянутой руке, и макаронины отделились одна от другой. Я запустил их в рот, втянул в себя, потом обкусил и стал жевать, а вдогонку добавил кусок сыра и запил вином. На языке остался привкус ржавого металла. Я передал флягу Пассини.

– Проржавела, – сказал он. – Слишком долго пролежала в машине.

Сгрудившись вокруг миски, все ели, запрокидывая головы и всасывая макаронины. Я отправил в рот еще одну горсть и сыр и запил вином. Снаружи тряхануло.

– Четыреста двадцатый калибр или миномет, – предположил Гавуцци.

– В горах таких нет, – сказал я.

– У них есть большие шкодовские минометы. Сам видел воронки.

– Это триста пятые.

Трапеза продолжилась. Послышался звук, похожий на кашель трогающегося локомотива, и снова сотряслась земля.

– Мелковат блиндаж, – сказал Пассини.

– Это большой миномет.

– Точно.

Я съел сыр и глотнул вина. Сквозь общий шум донесся кашель, потом ча-ча-ча-ча, потом яркая вспышка, как будто распахнулась дверь доменной печи, оттуда вырвался рев и стал набирать обороты, от белого до раскаленно-красного, и обрушилась воздушная масса. Я попытался дышать, но не мог вдохнуть и почувствовал, что стремительно покидаю собственное тело, отлетая все дальше, и дальше, и дальше, подхваченный ветром. Я быстро покинул его и понял, что я умер, и было бы ошибкой думать, будто смерть мгновенна. Какое-то время я парил, но вместо того чтобы отлететь совсем, вернулся обратно. Я задышал и пришел в себя. Земля вокруг была разворочена, и прямо передо мной торчал обломок деревянного бруса. В мое перевернутое сознание пробились вопли. Кажется, кто-то стенал. Я попробовал пошевелиться и не смог. По обе стороны реки стреляли пулеметы и винтовки. С громким шипом в небо взмывали осветительные снаряды и сигнальные ракеты, прочерчивая белые следы, рвались бомбы, это длилось какой-то миг, а затем рядом с собой я услышал: «Mamma mia! Oh, mamma mia!»[12] Я подтянулся, поерзал, наконец сумел освободить ноги и уж затем потрогал стонущего. Это был Пассини, и когда я к нему прикоснулся, он взвыл. В темноте, прорезаемой сполохами, я увидел, что обе ноги у него раздроблены выше колен. Одну оторвало вовсе, а другая висит на сухожилиях, и обрубок вместе с куском брючины дергается как бы отдельно от тела. Он закусил руку и простонал: «Mamma mia! Oh, mamma mia!», а потом забормотал: «Dio te salve, Maria[13]. Dio te salve, Maria. Пошли мне смерть, Господи. Пошли мне смерть, Пречистая Дева Мария. Хватит, хватит, хватит. Господи, Всемилостивая Дева Мария, прекрати мои мучения. О-о-о-о-о!» И снова взахлеб: «Mamma mia! Oh, mamma mia!» Потом он умолк и только закусывал руку, а обрубок ноги все дергался.

– Portaferiti![14] – закричал я, сложив ладони рупором. – Portaferiti!

Я предпринял попытку подобраться к Пассини поближе, чтобы наложить жгуты на его культи, но у меня ничего не вышло. Я снова попробовал, и на этот раз мои ноги мне отчасти подчинились. Я сумел подтянуться на локтях. Пассини затих. Я сел рядом, расстегнул китель и рванул полу рубашки. Не получилось, тогда я вцепился в нее зубами. И тут я вспомнил про обмотки. Сам-то я был в шерстяных чулках, а вот Пассини носил обмотки. Как и все водители. Я стал разматывать обмотки на его единственной ноге, но уже в процессе понял, что никакой жгут ему не поможет, потому что он уже был мертв. На всякий случай я проверил. Оставалось найти остальных. Я сел прямо, и тут же в голове у меня что-то поехало, и две тяжелые монеты, словно на глазах покойника, только изнутри, стали выдавливать глазные яблоки. Я вдруг почувствовал, что ноги у меня горячие и мокрые и такие же ступни в ботинках. Я понял, что ранен, и, нагнувшись, положил руку на колено. Колена не было на месте. Рука куда-то провалилась, а коленная чашечка обнаружилась ниже, на голени. Я вытер руку о рубашку. При свете медленно падающей сигнальной ракеты я разглядел свою ногу, и мне стало страшно. О Боже, сказал я вслух, забери меня отсюда. Но при этом я помнил про тех троих. Всего было четыре водителя. Пассини умер. Осталось трое. Кто-то подхватил меня под мышки, кто-то поднял мои ноги.

– Там еще трое, – сказал я. – И один умер.

– Это я, Маньера. Мы пошли за носилками, но так и не нашли. Как вы, лейтенант?

– А где Гордини и Гавуцци?

– Гордини в медпункте на перевязке. А Гавуцци держит вас за ноги. Обхватите меня за шею, лейтенант. Вас серьезно ранило?

– В ногу. Как там Гордини?

– Ничего страшного. В блиндаж попал большой минометный снаряд.

– Пассини умер.

– Да. Умер.

Неподалеку упал снаряд, и они оба, бросив меня, распластались на земле.

– Простите, лейтенант, – сказал Маньера. – Держитесь за мою шею.

– Если вы меня опять бросите…

– Мы испугались.

– Вы-то не ранены?

– У нас легкие ранения.

– Гордини может вести машину?

– Боюсь, что нет.

Пока мы шли к медпункту, они еще раз меня бросили.

– Сукины дети, – вырвалось у меня.

– Простите, лейтенант, – сказал Маньера. – Больше это не повторится.

В эту ночь возле медпункта на земле лежал не я один. Раненых вносили и выносили. Когда в перевязочной откидывали полог, оттуда пробивался свет. Покойников складывали отдельно. Врачи работали засучив рукава, забрызганные кровью, как мясники. Носилок не хватало. Кто-то стонал, но большинство лежало тихо. Ветер ерошил листву над входом. Похолодало. Санитары все время кого-то подносили и, разгрузив носилки, уходили за следующим. Когда меня подтащили к медпункту, Маньера сразу привел фельдшера, и тот забинтовал мне обе ноги. В рану набилось столько грязи, сказал он, что это быстро остановило кровотечение. Пообещав, что меня скоро примут, он ушел внутрь. Гордини не сможет вести машину, объяснил Маньера, поскольку у него раздроблено плечо и задета голова. Чувствует он себя сносно, но плечо одеревенело. Он сидит, привалившись к стене. Маньера и Гавуцци увезли раненых. У них проблем с вождением не было. Приехали англичане на трех «санитарках», в каждой по два водителя. Одного из них привел ко мне Гордини, выглядевший страшно бледным и больным. Англичанин склонился надо мной.

– Тяжелое ранение? – спросил он. Он был высокого роста, очки в металлической оправе.

– В ноги.

– Надеюсь, не серьезное. Как насчет сигареты?

– Спасибо.

– Я слышал, вы потеряли двух водителей.

– Да. Одного убили, а второй привел вас ко мне.

– Хреново. Хотите, чтобы мы взяли ваши машины?

– Я как раз собирался вам предложить.

– Мы вернем их в целости и сохранности. Пригоним прямо к вашей вилле. Номер двести шесть, правильно?

– Точно.

– Чудесная вилла. Я вас там видел. Говорят, вы американец.

– Да.

– А я англичанин.

– Да ну!

– Да. А вы меня приняли за итальянца? В одном из наших отрядов есть итальянцы.

– Можете смело брать машины, – сказал я.

– Мы вернем их в целости и сохранности. – Он распрямился. – Ваш приятель так настаивал, чтобы я к вам пришел. – Он потрепал Гордини по плечу. Тот вздрогнул, а затем улыбнулся. Англичанин перешел на бойкий итальянский. – Все в порядке. Я договорился с твоим лейтенантом. Мы берем у вас две машины. Можешь не беспокоиться. – Он снова обратился ко мне: – Хорошо бы вытащить вас отсюда. Я поговорю с медицинским начальством. Мы вас заберем.