Однажды в Голливуде - Тарантино Квентин - Страница 27

«Ну зашибись», — думает Рик. Он ненавидит искусственные бороды и усы. Это как играть с гусеницей, приклеенной к губе, или с бобром — ко всему лицу. Не говоря уже о гримировальном лаке, при помощи которого все это добро лепят на морду.

На словах про «усы Сапаты» режиссер разражается хохотом и говорит Рику:

— И уж поверь мне, когда Стейси увидит чертовы усы, он позеленеет от зависти! Мы оба хотели, чтобы у Джонни Лансера были усы, — объясняет режиссер. — Я сообщил продюсерам, что нам нужна растительность на лице, чтобы осовременить жанр. Ну, как делают итальянцы в Европе.

Рик морщится. Но Уонамейкер слишком увлечен собственным рассказом и не замечает реакции актера.

— Ну, CBS сказали, что, мол, перебьетесь. Так приспичило кому-то приклеить усы — приклейте злодею. И этот злодей — ты, Рик, — скалясь, говорит Сэм.

Рик не фанат фальшивых усов, но при таком раскладе — усы хотел главный актер, а их отдали ему? Совсем другой разговор.

— Значит, Стейси хотел усы? — уточняет он.

— Да.

— А он не расстроится?

— Шутишь? Да он озвереет на хер! Но он знает: так решили продюсеры. Так что вся эта возня лишь добавит подтекста в противостояние между вами. Ребекка, детка, — говорит он, обернувшись к художнице по костюмам, — я хочу, чтобы персонаж Рика, Калеб, выглядел другим. Я не хочу, чтобы его одевали, как одевают звезд «Бонанцы» или «Большой долины» последние десять лет. Хочу, чтобы костюм отражал дух времени — никаких анахронизмов. Но что общего между 1969-м и 1889-м? Хочу такой костюм, в котором он прямо сегодня мог бы зайти в «Лондон Фог»[26] и выглядеть как самый модный парень на деревне.

Явно разбирающаяся в контркультуре художница по костюмам говорит режиссеру то, что он хочет услышать:

— У нас есть пиджак Кастера, с бахромой во весь рукав. Он желтоватый, но выкрашу его в темно-коричневый — и хоть сегодня в нем на Сансет.

Именно это и нужно Уонамейкеру. Он гладит ее по щеке пальцем.

— Ты ж моя хорошая.

Ребекка улыбается, и тут Рик понимает: Сэм и Ребекка явно трахаются.

Уонамейкер оборачивается к Рику.

— Теперь про прическу, Рик.

— А что с ней не так? — словно бы защищаясь, спрашивает Рик.

— Поколение набриолиненных друзей уже мертво, — объясняет Сэм, — это очень по-эйзенхауэровски. Хочу, чтобы у Калеба была другая прическа.

— И какая — другая?

— Что-нибудь такое хиппарское.

«Хочешь, чтобы я выглядел как сраный хиппи?» — думает Рик.

— Хочешь, чтобы я выглядел как сраный хиппи? — не скрывая скепсиса, спрашивает Рик.

— Не думай о хиппи, — поясняет Сэм, — думай об «Ангелах Ада».

Сэм снова находит глаза Сони в зеркале.

— Надень на него индийский парик, тот патлатый, и подрежь, чтоб как у хиппаря, — и, быстро повернувшись к Рику, успокаивает: — Но очень пугающего хиппаря.

— Сэм... э-э... Сэм? — Рик прерывает творческий полет мысли режиссера.

Тот разворачивается к актеру — он весь внимание.

— Да, Рик?

Стараясь не показаться капризным мудаком, Рик замедляет напор Сэма практическим вопросом:

— Слушай... э-э... э-э... Сэм, если на моем лице будет столько фальшивой... э-э... э-э, — он подбирает верное слово, — волосни, никто меня не узнает.

Сэм Уонамейкер выдерживает небольшую паузу и затем отвечает:

— Что ж, мальчик мой, это и есть актерская игра.

Выстрелив в жену гарпуном, Клифф сразу понял, что это была плохая идея.

Гарпун вонзился чуть ниже пупка и рассек ее надвое, и обе половины с брызгами грохнулись на палубу. Клифф презирал ее много лет, но, увидев рассеченное надвое тело, две лежащие на палубе половины, он ощутил, как годы неприязни и презрения испарились в долю секунды. Он кинулся к ней и обнял, пытаясь вновь соединить верхнюю часть туловища с нижней, исступленно и от всего сердца повторяя слова сожаления и раскаяния.

Так он ее держал и не давал умереть на протяжении семи часов. Не рисковал оставлять ее ни на минуту, чтобы вызвать береговую охрану, из страха, что она распадется. Поэтому на протяжении семи часов крепко ее сжимал, и успокаивал, и не давал умереть. Если бы не тот факт, что стрелял-то он сам, такую самоотверженность можно было бы счесть героической.

На забрызганной кровью палубе лодки, которую он назвал в честь жены («Яхта Билли»), в лезущих из Билли Бут кишках, крови и органах он и она семь часов проговорили на краю смерти о том, о чем не могли говорить при жизни. Он не давал ей умолкнуть, чтобы она не зацикливалась на тяжести ситуации.

О чем они говорили? Об истории своей любви.

За эти семь часов они вспомнили всю совместную жизнь.

Когда катер береговой охраны наконец прибыл — где-то на шестом часу их беседы, — муж и жена уже не общались, а сюсюкались, как безнадежно влюбленные четырнадцатилетние подростки в летнем лагере. Оба пытались переиграть друг друга, вспоминая мельчайшие детали своей первой встречи и первого свидания. Пока лодка береговой охраны буксировала яхту в порт, Клифф продолжал держать две половины Билли вместе. На протяжении всего пути убеждая ее, что все будет хорошо.

— Слушай, не буду врать, — говорил он, — шрамы выйдут о-го-го. Но все с тобой будет хорошо.

Клифф так старался убедить в этом Билли, что после шести часов постоянного повторения реплик и сам в них поверил. Поэтому прагматичный Клифф Бут был, как ни удивительно, очень удивлен, когда сотрудники береговой охраны в ожидании скорой попытались перенести Билли с палубы на причал... и она развалилась на части.

Что ж.

В сообществе голливудских каскадеров шестидесятых Клиффа Бута весьма уважали за выдающиеся военные заслуги и статус великого героя Второй мировой. Но вовсю поползли слухи, что Бут убил жену и это сошло ему с рук. Никто точно не знал, специально ли он выстрелил. Это могло быть неосторожным обращением со снаряжением для дайвинга, на чем всегда настаивал сам Клифф. Но те, кто хоть раз видел, как пьяная Билли Бут костерит Клиффа на глазах у коллег, в эту версию не верили. А поскольку в сообществе голливудских каскадеров это видели очень и очень многие, они были уверены, что он ее просто убил на хрен.

Клифф даже признался полицейским, что в тот день жена была пьяна. Но полицейские не знали Билли и не поняли, что это значит. А каскадеры и их жены — знали.

Возможно, это значило, что Билли вела себя агрессивно. Возможно, она наговорила до хера лишнего. А это, возможно, значило, что терпение Клиффа иссякло, он забылся и совершил нечто ужасное. То, чего уже не изменишь.

И как же так вышло, что убийство сошло Клиффу с рук? Да легко. Его версия событий звучала правдоподобно, и некому было ее опровергнуть. Клифф очень сожалел о случившемся. Но как бы сильно он ни раскаивался, он даже не думал о том, чтобы принять наказание.

В конце концов, Клифф всегда был человеком практичным: что сделано, то сделано. К случившемуся он относился очень серьезно, но в то же время мыслил с холодной головой. Клифф не хотел сесть на двадцать лет: он и сам мог с лихвой наказать себя за безрассудный проступок. В конце концов, он ведь не то чтобы прям преступник. И не то чтобы прям планировал убийство. Это вышло практически случайно, как он и утверждал. Когда его палец надавил на спусковой крючок, было ли это сознательное решение?

Не совсем.

Во-первых, это был очень чувствительный крючок. Во-вторых, это был скорее инстинкт, чем решение. В-третьих, нажал ли он на крючок — или скорее дернулся палец? В-четвертых, вряд ли кто-то будет скучать по Билли Бут. Она была той еще пиздой. Заслуживала ли она быть растерзанной надвое? Может, и нет. Но вряд ли будет таким уж преувеличением сказать, что без нее сладкая жизнь на земле по-прежнему продолжается. Серьезно, ее оплакивала только сестра Натали, да и та — пизда похлеще самой Билли. Да и оплакивала не то чтобы очень уж долго. Клифф взвалил на себя бремя вины и раскаяния и поклялся стать лучше. Что еще нужно обществу? Бессчетное число американских солдат, которых он спас, убивая япошек, явно стоило жизни одной Билли Бут.