Двадцать четыре секунды до последнего выстрела (СИ) - Коновалова Екатерина Сергеевна - Страница 9

 — Достань мне тоже тарелку. 

Так что они мирно поели, без слёз и возмущений. А потом Себ, собравшись с духом, проговорил:

 — Помнишь, мы с тобой уже обсуждали наш с твоей мамой развод?

 — Помню. Но ты сказал, что я маленькая и не всё пойму, — напомнила Сьюзен. — Уже не маленькая. 

 — Да, большая, — согласился Себ, — вставая и начиная мыть тарелки.

 — У нас есть посудомоечная машина.

 — Я знаю, — кивнул Себ. Просто ему было проще помыть руками. Тем более, что так была возможность на лишние пару минут оттянуть ответ. — Когда мужчина и женщина влюбляются друг в друга, — произнёс он, нарочно звякнув тарелками о металлическую сушилку, — настолько, чтобы пожениться, как мы с твоей мамой, они думают, что будут вместе всю жизнь. 

 — Вы тоже думали?

Себ огляделся, пытаясь придумать, что бы ещё такого сделать полезного, чтобы занять руки. К сожалению, у Эмили на кухне царил полный порядок. Он убрал картошку и курицу в холодильник, протёр столешницу.

 — Да, думали. Но потом оказалось, что мы очень разные. Мы мало виделись друг с другом из-за моей работы. Мама хотела бы, чтобы мы встречались чаще. Чтобы я жил дома постоянно. Я не хотел бросать работу. И в конце концов… 

Себ не случайно опасался этого разговора. Дело в том, что, зная Сьюзен, легко было предположить закономерный вопрос. Что-то вроде: «Если ты перестал любить маму, значит, перестанешь любить и меня?». И он всё никак не мог подобрать объяснения, почему этого никогда не произойдёт. 

 — Вы развелись, — мрачно подвела итог Сьюзен. — Пап, я всё думаю, — она подтянула ноги на стул и опёрлась подбородком о коленки — и конечно, озвучила тот самый больной вопрос. 

Себ наклонился над ней и обнял сзади, поцеловал в макушку.

 — Нет. Тебя я буду любить всегда. Разные виды любви, я говорил. Мы можем развестись с мужем или женой. Но нельзя перестать любить своего ребёнка. 

Сьюзен вывернула шею, потом сама повернулась, встала на стул коленками и спросила хитро:

 — Даже если он очень-очень плохо себя ведёт? 

 — Даже в этом случае. Правда, — Себ отошёл в сторону и улыбнулся, — это любовь отнюдь не мешает родителям наказывать своих детей, особенно если они себя очень-очень плохо ведут. 

Сьюзен рассмеялась, потом состроила жалобную мордашку и попросила посмотреть телевизор немного. 

 — А что у нас со временем? 

Она бросила взгляд на настенные часы, потёрла переносицу и сообщила:

 — Девять с половиной часов. 

 — А время отхода ко сну? 

 — Десять, — она наморщила нос. — Пап, ну немножко? Я потом быстро-быстро почищу зубы. И сразу усну, честно. А так буду лежать и думать про что-нибудь. Пожалуйста? 

Себ вздохнул, подумал, что Эмили будет ругаться — и за дело, и решительно сказал:

 — Полчаса. В десять — подъём, зубы, кровать. Ну, давай, шустро. 

Она кинулась в гостиную, к полке с кассетами, и закусила губу от напряжённых размышлений. Выбрала какой-то диснеевский мультик про очередную принцессу, сама поставила кассету, и Себ включил телевизор. Сьюзен забралась к нему под руку, устроилась тёплым уютным клубочком и сунула палец в рот. Себ осторожно перехватил её руку и не стал отпускать, медленно поглаживая. В какой-то момент Сьюзен рассмеялась: «Щекотно!» — и вырвала руку, завозилась. А через десять минут уже спала, чуть приоткрыв рот. 

Себ выключил телевизор. Осторожно позвал Сьюзен, но она даже не пошевелилась. И Себ решил — к чёрту. Простит ему Эмили маленькое нарушение вечернего ритуала. Так что просто отнёс Сьюзен наверх, уложил, накрыл одеялом, погасил свет, а сам остался ещё на лишний час. Просто сидел в её комнате, слушал тихое дыхание и ни о чём не думал.

«— Ваш новый фильм называют «скандальным» и «шокирующим», как вам эти эпитеты? Может, подберёте свои? — Как насчёт «жизненный» или «правдивый»? Не могу ничего поделать с тем, что жизнь скандальна и временами шокирует, извините. Это в ведении Господа Бога»

Из интервью на CNN

Александр Кларк не любил свою лондонскую квартиру той особой нелюбовью, которую может позволить себе человек, проводящий по обыкновению зиму в семейном поместье в Хэмпшире, а весну, лето и осень — на съёмках в разных уголках земного шара. 

Квартира на Ратленд-гейт перешла к нему по наследству от дяди. Он обладал прекрасным вкусом, и Александр так и не решился с его смерти понять хоть что-то. Викторианской эпохи кровать под балдахином всё так же стояла в спальне, а небольшую гостиную делали визуально ещё меньше три разномастных кресла в вязаных чехлах.

Вступив в наследство, Александр разве что завёз большое компьютерное кресло в кабинет — оно было удобнее и безопаснее для спины, чем дядюшкин стул, проследил, чтобы в гостиной на правильном уровне развесили колонки от двух компьютерных центров и усадил на рабочий стол Мишель. 

Лучший друг, Мэтт, звал квартиру «барахолкой» и «складом хлама». И, глядя на неё его глазами, Александр признавал справедливость этих характеристик. Тем не менее, он едва ли позволил бы минималисту-Мэтту выбросить хотя бы одно кресло или заменить хотя бы один из сервизов на однотипную бездушную керамику из «Икеи». 

Александр находил квартиру уютной. И всё-таки не любил. 

То, что он оставался в ней, всегда означало только одно — съёмки закончены, и вот-вот фильм выйдет в прокат. Значит, скоро творение его разума окажется на больших экранах, растянутое на них, какое-то жалкое и пошлое, лишённое былого очарования. 

 — Александр?

Очень медленно, неохотно он сфокусировал взгляд на Елене. 

Это было чудо, что она вырвалась к нему сегодня, отложила все свои дела, наверняка государственной важности, подвинула все встречи, чтобы провести с ним пару часов. И конечно, они оба понимали, почему она пошла на такие жертвы. 

 — Я в порядке, правда, — улыбнулся он. — Ты знаешь, это просто хандра. Она пройдёт. 

 — Знаю, — ласково сказала она, и её лицо осветила искренняя улыбка. 

 — Сиди так, — попросил Александр, дотянулся до блокнота и несколькими движениями карандаша попытался захватить этот образ. Но он рассыпался.

Елена была единственным человеком, кого он не мог нарисовать, сколько ни пытался. Он тщательно зарисовывал её короткую стрижку, уверенную линию челюсти, крупные глаза, строгие, тяжёлые надбровные дуги и жёсткий контур губ, привыкших отдавать приказы. Но даже очень точная передача всех черт на бумаге отнюдь не делала рисунок Еленой, а ту самую суть, смысл, он не мог уловить. 

 — Уже можно? — засмеялась она, когда Александр недовольно закрыл блокнот. 

 — Даже рисовать не могу. Ненавижу это чувство, — он запрокинул голову на высокую, мягкую спинку кресла, обтянутого вязаным чехлом. 

 — Всё пройдёт, — она накрыла его пальцы широкой мягкой ладонью. — Всё будет хорошо. 

 — Помнишь этот момент из «Реальной любви»? Эмма Томпсон говорит с Хью Грантом. «Что сделал сделал сегодня мой брат? Заступился за честь своей страны. Что сделала я? Голову омара из папье-маше». Вот я чувствую себя как человек, сделавший голову омара. 

 — Ошибки, ошибки… Эмма Томпсон говорит с Аланом Рикманом. Я вряд ли стану премьер-министром, — покачала головой Елена, — а ты сделал не голову омара, а фильм, который критики The Guardian назвали «гениальным», а The Sun — «открытием года». И что ещё будет после премьеры… 

Александр позволил себе небольшую слабость и снял очки, потёр глаза пальцами. Он никогда не читал рецензии на свои фильмы, но кто-нибудь время от времени всё-таки сообщал ему о том, что они существуют. 

 — Сколько бы я ни бился, — проговорил Александр, несколько скептически разглядывая свой стакан с соком, к которому так и не притронулся за почти час разговора, — насколько бы ни оттягивал премьеру, каждый раз одно и то же. Пока я смотрю фильм на монтаже и на предпоказах, я его как будто не вижу. Всё равно, что пытаться разглядеть свою почку. Но стоит ему выйти на экраны, и всё. Он перестаёт быть частью меня. И тогда я смотрю его и понимаю, каким он должен был бы быть на самом деле. А то, что получилось, всегда оказывается жалкой пародией.