Каждые сто лет. Роман с дневником - Матвеева Анна Александровна - Страница 3

Я по-прежнему смотрела на то место, где оставила портфель и мешок, как будто ждала, что они там снова появятся. Но ничего не появилось, а Марина вздохнула:

– Ладно, Ксень, мне домой пора!

И она действительно пошла домой, в свой пятиэтажный дом, который казался мне дворцом сказочной принцессы – я бы ни за что не поверила, что дома у Марины такие же точно диван, ковёр и, например, утюг, как у нас.

Она ушла, а я заплакала и плакала довольно долго, пока меня не обнаружила Лена Елизарова, одноклассница Димки. Это очень решительная девочка с короткими волосами, отличница и пионерка.

– Что случилось, Ксеня? – спросила Лена, и я кинулась к ней на грудь, как будто это не чужая старшая девочка, а самый близкий человек во всём мире. Я что-то объясняла ей сквозь слёзы, а Лена, слушая, волокла меня за руку домой. Когда мы уже свернули в наш двор, навстречу выскочил Димка:

– Ксанка! Тебя милиционеры ищут по всему району!

Брат небрежно кивнул Елизаровой – в его компании девочек всерьёз не принимали – и потащил меня обратно в школу. Лена пошла было за нами, но по дороге, видимо, передумала, так что в кабинет директора мы зашли вдвоём с братом.

Директора звали, как сказала однажды мама, эффектно – Емельян Паригорьевич. Он был не очень страшный, я боялась его намного меньше, чем учителя физкультуры Семёна Ивановича или завуча Насиму Аюповну.

– Разве тебе не объясняли, что нельзя бросать без присмотра личные вещи? – спросил Емельян Паригорьевич. – Скоро тебя будут принимать в пионеры, но как же тебе можно доверить пионерский галстук? Что, если ты и его бросишь в кустах?

Димка от стыда за меня начал грызть ногти, за что ему всё время попадает от мамы. Я клялась, как умела, что никогда в жизни не потеряю пионерского галстука и буду беречь его как десницу ока. Тут директор так захохотал, что у меня сразу же высохли слёзы.

Жёлтый портфель с синим мешком, привязанным к ручке, лежал на стуле в директорском кабинете. Оказалось, пока я гуляла с Мариной (она-то, наверное, уже сделала уроки и теперь пьёт молоко с булочкой), мой портфель нашла в кустах какая-то женщина и решила, что ребёнка похитили преступники. Женщина побежала с моими вещами в милицию, оттуда позвонили в школу и домой. Директор уже набирал рабочий номер мамы, когда явились мы с Димкой.

– Надеюсь, Ксеня, ты сделала правильные выводы, – сказал директор на прощание.

Брат довёл меня до порога и пошёл гулять. А я долго сидела в пустой квартире одна, пока не пришли мама с папой. У меня глаза сильно чесались от слёз, а родители уже обо всём знали: встретили по дороге маму Лены Елизаровой – их квартира в соседнем доме. Она выложила им историю с портфелем, а от себя ещё добавила: слава богу, всё обошлось, потому что по городу ходит маньяк и в парке Маяковского третьего дня опять нашли мёртвую девушку…

– А кто такой маньяк? – спросила я брата, но он ничего не ответил. Видимо, и сам не знал. А у родителей мы спрашивать не решились.

Мама ругала меня за портфель, а папа обнимал и гладил по голове. Когда я уже легла спать, он пришёл в детскую и спросил, почему я всё-таки оставила свои вещи в кустах. Я рассказала ему про Марину.

– Она не очень хороший друг, – заметил папа. – Бросила тебя одну и даже не побеспокоилась узнать потом, всё ли у тебя в порядке.

У меня защипало в носу, как от фанты. Это такой оранжевый порошок, который надо разводить водой, Варины родители привезли в прошлом году из Таллина. Папа поцеловал мне руку, как взрослой (я этого ужасно не люблю), и ушёл из детской. А я, засыпая, представляла себе, как завтра после уроков Марина спросит:

– Пойдём домой вместе?

И тогда я отвечу ей:

– Нет, Марина, нет!

Вчера была целая история с моим дневником: я забыла его на столе, и Геничка почему-то решила, что может прочесть в нём, как если бы он был её собственный. Лёля сказал, что это нечестно, но Геничка всё равно сунула нос в мои записи и потом дразнила, что я воображаю себя сочинительницей! Но я никем себя не воображаю! Мама пришла узнать, почему мы шумим, и рассудила, что Геня не должна читать чужих дневников, ведь это всё равно что вскрывать письма, которые тебе не предназначены. Геня была вся красная от стыда и принуждённо просила у меня прощения. Но я на неё не слишком сержусь, скорее на себя: вольно ж было забывать дневник на столе! Больше я таких ошибок не сделаю.

Теперь мой дневник для Генички под запретом вместе с целым списком книг, которые нам пока нельзя читать. Для меня запрещён журнал «Задушевное слово», брату не дозволяют читать Майн Рида и Густава Эмара.

Геничка берёт у кого-то из подруг «Вестник иностранной литературы», но ей приходится прятать от отца журналы. Возможно, ему не понравилось бы и то, о чём я пишу в моём дневнике?.. А впрочем, разве это дурно – записывать что-то из истории нашего рода? Геничка не права: я воображаю себя не сочинительницей, а летописцем с бесконечным свитком в руках…

Третьего дня отец показывал мне фотографический портрет своей мамы Евгении Яковлевны. Он сказал при этом, что бабушка была замечательная красавица и что у неё были чудесные синие глаза, но на дагерротипе Евгения Яковлевна запечатлена уже очень пожилой, лицо у неё напряжённое, и особенной красоты я в нём не отметила. Разумеется, отцу я об этом не сказала.

Вместе с портретом бабушки и сестёр Назаровых, вырастивших маленького Мишу, лежали другие фотопортреты, и на одном был представлен моложавый безбородый блондин довольно приятного вида, немного, как мне показалось, похожий на кота. Наискось, через фото, прямо по лицу размашисто написано отцовским почерком: «Мой мучитель!!!» Я заметила, что на обратной стороне фотокарточки есть любезная подпись «На память от А. Л. Апухтина» и ещё что-то, но отец с досадой отбросил портрет мучителя в сторону, так что я не успела разобрать более ни слова.

Расспрашивать отца я не посмела, но на другой вечер обратилась за разъяснениями к маме. Она сказала, что Апухтин был попечителем Варшавского учебного округа и что отцу пришлось подать преждевременно в отставку из-за невыносимых отношений, которые сложились меж ними.

Отец рос у тётушек Назаровых истинным баловнем, плохо учился и даже остался на второй год в четвёртом классе. Но когда умерла вначале одна тётушка, а за ней вскоре другая, Мише пришлось заботиться о себе самому. Евгения Яковлевна с сестрой Анной не выезжали из именьица, присылали слёзные письма, что жить не на что и Анну одеть не во что. Отец ещё сам был мальчишкой, когда начал репетиторствовать за гроши и при этом упорно учиться. Нужда научила его аккуратности, бережливости, поэтому он так пристально следит за своей и нашей одеждой и обувью.

Старший брат нашего папы, Николай, в те годы учился медицине и уже был женат, так что помогать сразу и матери, и брату не мог. Когда Мише приходилось жить почти что впроголодь, он превозмогал гордость и стыд и обращался за поддержкой к дядюшкам. Александру Сергеевичу Лёвшину Миша был внучатый племянник, с ним можно было сосчитаться роднёй, а другому дядюшке – Льву Ираклиевичу, генерал-полицмейстеру Варшавы, – приходился десятой водой на киселе. Поэтому чаще всего отец писал Александру Сергеевичу – его фотопортрет свято хранится вместе с другими семейными реликвиями. Дядюшка был красивый мужчина с лицом умным, выразительным и чуть-чуть ироническим. Богатый волынский помещик, он никогда не был женат, жил в благоустроенном доходном имении с плодовым садом, оранжереями и великолепной библиотекой, где Мише иногда дозволялось листать книги.

Ни тот ни другой дядюшка не спешили оказывать помощь нуждающемуся юноше, её нужно было всякий раз испрашивать, и для самолюбивого Михаила это было тяжкое испытание.

Семнадцати лет от роду мой отец поступил на математический факультет Харьковского университета. В том же году умерла кроткая, добродушная Евгения Яковлевна. Когда Николай и Михаил приехали на похороны и принимать наследство, то выяснилось, что по закону их сестре Анне приходится лишь четырнадцатая часть и без того невеликого состояния. Кто-то из сердобольных, знающих людей сказал, что, будь у Анны хоть маленькое приданое, ей можно было бы сыскать жениха. Братья отказались от наследства, продали именьице, отдали деньги сестре, и она действительно вышла замуж за небогатого помещика. Николай кончил университет, стал врачом, но из бедности так и не вышел и через несколько лет умер от чахотки.