Волчья ягода - Гильм Элеонора - Страница 9

– Здравствуй, Семен. – Он поднял голову с коротко стриженной макушкой и ясно угадывавшимися залысинами.

Смяла, закрутила его Смута, точно листок в бурном потоке. Потрепала – и выкинула на берег.

– А ты мало изменилась, – он говорил слишком громко, и Аксинья вздрогнула, вспомнив о стоящей на крыльце Катерине.

Семен вглядывался в ее тонкое лицо, темные глаза с красноватыми от утомления белками, яркие губы с чуть опущенными уголками, будто хотел найти ответ на какой-то вопрос. Тяжело, словно старик, опустился на лавку.

– Все во мне поменялось, Семен, все – и снаружи, и внутри. Мне… нам тяжело далась эта зима.

– А? Не слышу я. – Гость осматривал избу взглядом, не выражавшим ничего, кроме усталости.

– Что случилось с тобой, Семен? – Аксинья с жалостью смотрела на бортника.

– Да громче ты говори. Что вы все шепчете? Уговорились, что ль? Не слышно ничего. Сами тихо говорят, а я понимай, – бурчал Семен.

Аксинья подошла к нему и крикнула прямо в ухо:

– Что с тобой?

– А… И сам не знаю.

Он поднялся и подошел к иконостасу.

– Господь наказывает за грехи.

– Семен…

– Мне везло, я всего лишь привозил на телеге зерно, мясо, масло, воду. Работа нехитрая, – его громкий, срывавшийся в крик, невыносимый голос отдавался в Аксиньиной голове. – Если мужик сыт – он и воюет хорошо. А под Псковом не повезло… Кучка разбойников из пищалей стреляли, наши – в ответ. Рядом со мной громыхало. И сейчас громыхает. Будто дюжина колоколов звенит.

Семен кричал, и сердце Аксиньи сжималось. Она не знала, чем ему помочь. Хитрая природа человека порождала запутанные, неясные хвори, и знахарка колебалась меж двух путей: сказать неутешительную правду или солгать.

– Катерина, иди в избу. Что на крыльце стоишь? – Женщина зашла и подняла несмелый, полный недоверия взгляд.

– Что с ним? Сможешь ли помочь ему, Аксинья?

– Время врачует все. Вот снадобье, заваривай травы, смачивай ветошь и клади в уши. Да три раза три десятка дней.

– Спасибо! Прости ты меня за все, – недоверие в глазах Катерины сменялось надеждой, и скоро они ушли со светлыми улыбками на измученных лицах.

Аксинья позвала Нюту, обернула ее лазоревой тканью, утихомирила совесть и провела остаток вечера с иглой и ниткой, мастеря дочке обнову. Перед глазами ее стоял испуганный, беспомощный Семен, так непохожий на уверенного, яростного, жаждавшего ее любви молодца.

И правда, все быльем поросло.

Солнце завершило свой дневной бег, спряталось за березами и осинами, нацепило на облака бруснично-морковный убор. Аксинья с Нютой сидели на крыльце, ежились от вечерней прохлады.

– Мамушка, а что за птаха тренькает?

– Славка поет. Слышишь? Нежно, переливисто.

– Славка славно поет. Идет кто, – насторожилась Нютка, чуткая, словно лесной зверь. – Дышит громко.

– Иди в избу, да в подпол залезь.

– Матушка!

– Иди, еловские ночами шастать не будут. Всяк в своей избе сидит да отдыхает.

Любопытная Нюта, вздохнув, скрылась в доме, а Аксинья выудила из поленницы топор, застыла на крыльце. Она слышала уже тяжелые шаги, и затрудненное дыхание, и сдержанные всхлипы. Разглядев гостью, воткнула топор в чурку и побежала навстречу.

– Я еле дошла, Оксюша, – бормотала Агафья. – Не знала, кого просить, как позвать. Плохо мне.

– Дуреха, а если б не дошла?

– Я крепкая… сильная, знала, что смогу. Оксюша, ты тайну мою укроешь? – она звала Аксинью детским, почти забытым именем.

– Пошли в избу. – Крупная Агафья оперлась на плечо Аксиньи, и та с превеликим трудом повела роженицу к лавке. – Знахарка всю жизнь тайны хранит.

Нюта с горящими от возбуждения глазами носилась, помогала матери готовить чистые тряпки, отвары. Они сдвинули лавку и сундук, ширококостная Агафья не поместилась бы на узком ложе. В перерывах между схватками и криками роженица порывалась что-то объяснить знахарке.

– Ты молчи лучше, силы свои береги, – оборвала ее Аксинья.

Она уложила Нютку спать, сожалея о скудости своего жилья: ни доброй клети, ни бани во дворе Глафирином не было. А значит, рожать Агаша будет в избе, и малолетняя дочь увидит и услышит куда больше, чем пристало ее возрасту.

Крепкий стан и хорошее здоровье давали надежду на то, что Агафья разрешится от бремени. Сложена роженица была чудно́, словно дюжий мужик: широкие плечи кузнеца, мощные руки – в охвате словно три Аксиньины веточки, узкие чресла. По какой прихоти небеса сотворили Агашу такой нескладной, не ведал никто. В детстве ее дразнили несуразкой, потом уже не замечали чудное сложение.

Аксинья сидела рядом с Агафьей, вытирала пот с изнуренного лица, успокаивающе сжимала ее ладонь, порой морщилась от боли, когда роженица крепко, по-медвежьи обхватывала ее руку, сотрясаемая очередными схватками. Агаша скалила, словно собака, крупные зубы, но ни единого стона не срывалось с искусанных губ.

Наступил новый день, и тревога заползла в сердце Аксиньи. Посеревшая, измученная Агаша жадно вдыхала спертый воздух, ее тело обессилело от постоянных схваток.

Нютка давно проснулась, и, вытащив из печи вечернюю похлебку, сохранявшую тепло, прихлебывала ее, чавкала, будто голодный щенок.

– Матушка, вы с теткой Агашей исть будете? – спросила она и разлила остатки по двум мискам.

Аксинья с трудом разогнула спину, встала, потянулась, испуганно перекрестилась на иконы.

– Поблагодари за хлеб насущный, – напомнила дочке, и та торопливо осенила себя крестом.

Знахарка быстро, не чувствуя вкуса, съела жидкое весеннее варево с крапивой, луковицами сараны, черемшой, диким луком и скудной горстью зерна. Ее надежды на скорое избавление Агафьи от бремени не оправдались, и Нютку следовало увести из избы.

Агафья впала в забытье, иногда она стонала, но схватки прекратились. Аксинья могла попытаться спасти дитя, но ей нужна была помощница.

– Агафья, я позову Зою, – шепнула она, не надеясь, что та услышит.

– В кузницу… сходи… Игнат, – отозвалась Агаша и замолкла.

Зоя и слушать Аксинью не стала, прогнала с порога, вылив на нее все похабные слова, что знала:

– Иди отсюда, бесова енда. Ходишь к честным людям, потаскуха. Сиди в избе своей среди леса и честным людям…

– Агафье помощь твоя нужна.

– Сама бы пришла, коли я нужна.

– У меня Агафья, худо ей совсем. Она…

– Без меня разбирайтесь! И дорогу в мой дом забудь.

Зоя выплеснула лохань с помоями прямо под ноги Аксинье.

– Чертова баба.

– Ты что сказала? – кричала ей вслед Зойка.

Ее муж оказался сговорчивее. Едва увидев Аксинью на пороге кузни, он сразу кивнул Глебке: мол, дальше сам, вытер руки о рваную тряпицу и бросил ее брату со словами:

– Один работай.

Тот скорчил недовольное лицо:

– Куда с колдуньей побёг, умник? Я один не управлюсь. – Но Игнат молча погрозил кулаком.

Кузнец припустил по тропе так быстро, что Аксинья еле поспевала за ним.

– Ей совсем худо? – Игнат разверз уста лишь на полдороге.

– Боюсь, не закончится все добром. Пришлось ее надолго оставить. Боюсь, как бы… – Аксинья не стала продолжать. И так все ясно.

Игнат почти бежал, но дышал он громко и трудно, и Аксинья коснулась плеча:

– Ты передохни. Чуть раньше придем – чуть позже, делу не поможешь.

Чем ближе они подходили к избе, тем медленнее шел Игнат, грудь его разрывал сухой кашель, будто острое сено кололо, изводило его изнутри. Поймав внимательный взгляд Аксиньи, он отмахнулся:

– От кузни вся скверна, в пекле денно и нощно сижу – огнем кашляю, ровно Змей Горыныч.

Агафья еще была жива. Ее грудь еле заметно вздымалась, синеватые веки приоткрылись.

– Агафья, ты чего? – Игнат схватил ее руку, и его ладонь утонула в широкой Агашиной длани.

– Так вишь… Дитя на свет не торопится.

Аксинья застыла на пороге, ее душа целительницы рвалась вперед: что с дитем и роженицей? Но, помедлив, вышла из избы, поняла, что нужно им поговорить. Она прикрыла дверь, но слышала каждое слово.