Железная маска Шлиссельбурга (СИ) - Романов Герман Иванович - Страница 28

«Любимый государь моего сердца Иоанн Антонович! Передаю для вашей защиты подарок от дедушки, замок там взведенным может быть два дня, а то и больше — сама из него не раз стреляла. Пистолет вам послужит лучше, чем мне, хотя я готова незамедлительно отдать за вас свою жизнь и перетерпеть любые муки. Час вашего освобождения очень близок, мы готовы! Завтра ваше освобождение начнется по условленному сигналу. Доверьтесь во всем моему дедушке — его произвел в сержанты император Петр Великий. Иван Михайлович будет в каземате вместе с вами, и, защитит вас, а если потребуется, то и умрет там за вас, безропотно отдав жизнь. Припадаю к вашим ногам, всегда преданная вашему императорскому величеству душой и телом Мария Ярошенко».

— Офигеть…

Иван Антонович зажмурился — образ старой девы или многодетной матери растаял как дым. Не способны они на такие решительные поступки, за которые полагается плаха. Но перед этим вздернут на дыбу, чтоб помучилась сильнее жертва Тайной экспедиции.

На такое самопожертвование способны только совсем юные девчонки, что рыдают горькими слезами над портретом своего кумира, в которого влюбились дистанционно. Вот только здесь не двадцатый век — люди взрослеют рано, и что такое ответственность понимают не понаслышке. Да и за свои слова она готова отвечать собственной головой — «чекисты» императрицы Екатерины Алексеевны с нее кожу полосками медленно спустят, солью присыплют открытые раны.

«Бедная девочка, она не догадывается, во что вляпалась. Но ее искренность, любовь и жертвенность вызывают восхищение. Она как те декабристки, что отправились за своими мужьями на каторгу. Что ж — честь тебе и хвала неизвестная пока Маша Ярошенко, судя по всему из Малороссии. Да и твой дедушка произвел на меня впечатление. Надежный ветеран, такие люди никогда не подведут».

От листка пахло приятно, запах будоражил кровь. То ли духами обрызгали, но скорее всего это запах полевых цветов. Иван Антонович приподнял подушку — на досках лежало несколько цветочков с разного цвета лепестками. Назвать их по сортам он затруднялся — никогда не разбирался в таком предмете. Покупал раньше розы, гладиолусы, тюльпаны и прочие, но совершенно не знал полевых цветов. И перевязан букет был розовой ленточкой, которая тут же была снята и упрятана в карман — любая лишняя вещь могла насторожить его персональных надзирателей.

«Какой приятный запах. Никогда мне цветы не дарили девочки, зато от меня требовали. А тут… Такова, наверное настоящая любовь, искренняя и преданная», — Иван Антонович вздохнул, прижал цветы к щеке и мечтательно прикрыл глаза…

— Сам надежа государь на топчане спит. Хоть вчера ему свежим сеном набили тюфяк, а то слежалась прошлогодняя солома, да и прелая стала пованивать. И подушку ему дали, но худую, из караулки взяли, уж больно суконный валик неудобен был. В «секретном каземате» смрад всегда стоит — дышать нечем. Я как раньше заходил, так сильно в нос шибало. Дух тяжелый — а он в нем восемь лет и зим уже прожил. В углу место отхожее, а напротив оного ширмы стоят. Вот там-то наш Иоанн Антонович всегда и находился, когда я в его камере убирался, да печь топил. Запрещено категорически ему людям показываться под угрозой кар всяческих. И всем, кроме офицеров, на него смотреть не позволено.

Маша прижала руки к груди, тяжело задышала, на глаза навернулись слезы. Страшная картина предстала перед ее глазами — затхлое подземелье, что «каменным мешком» называли, теперь потемнело от черной краски в ее представлениях. И там много лет томился, кротко снося издевательства над собою юный царь-мученик, никогда не видевший солнечного света, не вдыхал полной грудью свежего воздуха. Не ведал он и материнской ласки, оторванный от семьи еще ребенком.

Всю жизнь под охраной, терпя побои палкой, которой и дворовую собаку никогда не бьют!

— Вот поставил я «нужную кадушку», а попользованную взял, и направился к двери, нарочно ногами шаркая. И выронил то ведерко — крышка отскочила, и немного содержимого разлилось на полу. Как тут вызверился поручик Чекин, заругал меня словами срамными, и, как я и рассчитывал, сказал, что тряпку даст прибраться. Ему ведь в гордыне тяжкой своими ручками ничего делать не хочется. Вот и хорошо — офицеришка отвернулся и пошел за свою дверь, а я в этот момент под подушку царя-батюшки пистолет с твоим букетом и письмецом засунул. Покосился и обомлел — тут государь сам из-за ширмы вышел…

— Каков Иоанн Антонович?!

Маша громко ахнула и схватила деда за руку с такой неистовой силой, что старик осекся и внимательно посмотрел на нее. Прокашлялся, еще раз посмотрел на внучку глубоко посаженными глазами из-под седых кустистых бровей. Усмехнулся:

— Я думал, узилище его сломило, ан нет — царская порода во всем чувствуется. Такие повелители для трона созданы. Выше меня, строен, волосы русые густые, на плечах лежат, чуть вьются. Ликом чист, светел — токмо землистый цвет немного. Да оно и понятно — столько лет его по подземельям держат. Руку к груди приложил, вроде поприветствовал, улыбаясь. Я только потом понял, что он тобой зашитую прореху ладонью закрыл. И тут же ушел за ширму, и так быстро, что тогда даже подумал — померещилось в глазах на старости лет. Славный у нас царь-батюшка, красивый как ангел, добрый и приветливый…

От последних слов дедушки Маша даже дышать перестала, а глаза заволоклись мечтательной дымкой. Она словно наяву увидела принца как в романе — там тоже его тиранили. А тут не книжка, тут живой человек — и они все вместе спасут его. А потом…

И настолько сладостные картинки пошли перед ее глазами, что она даже не видела, как глаза Ивана Михайловича цепко посмотрели на нее. Потом дед чему-то усмехнулся, задумался, качая седой головой. Лишь через какое-то время Иван Михайлович легонько толкнул ее в плечико, и девушка поневоле вырвалась из сладостного мира грез, в который она внезапно провалилась как в омут.

— Завтра сделаю для Иоанна Антоновича все, и даже больше того. Улучу благоприятный момент и убью обоих офицеров. А там сигнал с башни подадим, и бедовый подпоручик поведет солдат прямо в раскрытые ворота. Видел капрала Аникитку Морозова — тот мимо прошел, как уговорено. Но кивнул на башню, показав один палец, а потом троицей на ворота. Сам ворота откроет, а солдат его дверь на башне. И время уговорено — я пятерню свою пальцами развел и по бедру хлопнул — так барабан носят. Сообразил, кивнул чуть — никто ничего, думаю, не заметил…

— Деда, как они тебя убьют то?! Ты сколько войн и боев прошел, а они каты и тюремщики!

— Чутье у них звериное, внучка. Да и молоды они, а я стар. А с годами и сила уже не та, да и медленней двигаешься. Потому и пистолет заранее принес — мало ли что, а у государя будет шанс подстрелить одного из офицеров. Может, сообразит, как крючок спустить? Как ты думаешь?

— А что там сложного? Если даже я научилась…

— Цыц! Тебя я огненному бою учил, Иоанну Антоновичу не приходилось еще драться с врагом! Может и растеряться, в схватке оно по всякому повернуться может. Трудно первый раз заповедь библейскую нарушить — не убий, как в святом Писании сказано. Многие курицу резать не могут, а тут живого человека придется. Правда, стрелять легче по первому разу, чем колоть штыком али багинетом.

Дед поморщился, видимо вспоминая былое, а Маша притихла, понимая, что Иван Михайлович как всегда прав. Ей самой, когда курицу в первый раз головы лишила, дурно стало — птица из ослабевших рук вырвалась, и по двору побежала, а кровь из обрубка шеи вверх, как фонтан. Потом долго сны снились про эту несчастную жертву дедовского желания поесть лапшу с курятиной. Ругала его поначалу, потом привыкла, вняв его убеждениям, и спокойно относилась, как солдат к своему ремеслу, где убивать врага можно и нужно — иначе он тебя не пожалеет, прирежет походя, али штыком заколет или пулю в тело выстрелит.

— Сейчас, егоза моя, пойдешь во двор, подпоручик учения окончил свои — солдаты у него добрые, по много лет отслужили, воевали. И ладошку растопыришь в пятерню, и белый платок уронишь, а потом подымешь. Он все поймет — я сам с ним уговаривался утром, когда послание императора из рук в руки передал у Государевой башни.