Железная маска Шлиссельбурга (СИ) - Романов Герман Иванович - Страница 26

Иван Антонович успел заметить ловкое и смазанное от быстроты движение руки сержанта, и как раз в те секунды, когда поручик Чекин повернулся к нему спиною и пошел в «предбанник».

«Ловко все подстроено, дед прямо умелец. Интересно, что он мне под подушку засунул?»

Медленно подтерев пол и бросив тряпку в помойное ведро, старик так же чуть прихрамывая, вышел из «секретного каземата». Надзиратель сразу же закрыл дверь, а Иван Антонович стал складывать шторку. Он уже давно оставил мысль о любой подобной провокации со стороны своих персональных сторожей — птицы не того полета.

А вот то, что подготовка к его освобождению вступила в окончательную стадию, есть железобетонный факт, не подлежащий сомнению. И союзников в этом процессе стало намного больше, чем он рассчитывал. Заговор стремительно расширялся за счет новых участников. Это есть основной значимый признак военного переворота в самое ближайшее время. Все закономерно — если не выступить мятежникам немедленно, то существует весьма серьезный риск провала.

Ведь кто-то из заговорщиков может сболтнуть ненароком, другой «засветится», а третий сам побежит с доносом в местную контрразведку. Вернее, в Тайную экспедицию, в полном соответствии с царящими на дворе жестокими реалиями 18-го века…

— Ты его видел, деда? Какой он? Тебе удалось передать Иоанну Антоновичу мою записку? Скажи, деда, прошу тебя, не томи душеньку! Вся извелась уже, ожидаючи!

Маша буквально подпрыгивала от нетерпения, глядя на Ивана Михайловича. Она моментально поняла, что сегодня в «секретном каземате» что-то случилось, причем из разряда приятного — дед не хмурился как обычно и не ворчал себе под нос, а молчал. И при этом она несколько раз заметила странную улыбку, что наползала на его блеклые от старости губы.

— Да тихо ты, стрекоза, — проворчал отставной сержант, улыбаясь в усы. — Тише, неразумная, помни, что и стены имеют уши. Мы тут за такое дело взялись, что плаха неминуема для всех. А тебя дыба ждать может, не пожалеют ни твою красоту, ни лета юные…

— Деда, я ведь смерти не устрашусь, мы праведное решение приняли, за императора законного, в темнице страдающего поднялись, — в голосе девушки стали звучать торжественные нотки, глаза загорелись. Она открыла рот, чтобы говорить дальше, но отставной сержант прикрыл его широкой мозолистой ладонью.

— Тихо-тихо, хватит тебе болтать, пигалица, о серьезных государственных делах, пока твой цесаревич в узилище подземном томится. На вот, держи, подпоручику отдашь письмецо от него, как только тот учение свое закончит. Прекратится барабанная дробь, и пойдешь, вроде как мимоходом — внимания коменданта нечего привлекать. Эх, сколько я отшагал верст под палочки эти — и в свейской землице повоевал, и в персидский поход с самим царем Петром сходил, да с фельдмаршалом Минихом крымчаков полевал. А последний раз с пруссаками сражался…

Блеклые глаза дедушки Ивана Михайловича загорелись пляшущим огоньком, Маша хорошо знала, что в таком состоянии он начнет предаваться воспоминаниям о службе, которую начал, когда ее отца на свете не было. Раньше она сразу же садилась у его ног, он гладил ее ладонью по голове, как маленького ребенка. И начинал свой длинный рассказ, интересней которого девушка никогда и ничего не слышала в своей жизни.

Мыслями она сразу же уносилась за болота финские, с их лесами, где среди мхов прорастают большие каменные валуны. Побывала и среди выжженных солнцем холмов далекой Гиляни, прикаспийской землицы, которую омывают лазурные воды огромного озера, которое еще называют Хвалынским морем. Завоевана она была войсками великого императора с большими трудностями, но больше вражеских войск мешали продвижению русских отрядов болезни, плохая водица да бескормица. Но все же преодолели все горести солдаты, крепко встали ногами на новые владения, над которыми развевались их боевые знамена.

Однако после смерти императора Петра Великого прошло всего десяток лет, как отдала те занятые русскими войсками земли обратно персидскому шаху грозная царица Анна Иоанновна. А столько собственной крови и пота пролили там русские солдаты, чтобы завоевать эту жаркую, и отнюдь не бесплодную землицу?!

И сейчас бы слушала Маша его рассказ с упоением, но другие мысли терзали девушку — она с удвоенной напористостью стала нашептывать Ивану Михайловичу горячечные слова:

— Деда, расскажи про него, пожалуйста! Не молчи только, понимаю, что ты бумаги страшные подписал — пытки лютые приму, но ничего не выдам. Только расскажи мне, все сердечко изболелось, пока тебя дома не было. Дедушка, будь ласка…

— Ох, бедовая ты моя, девонька. Сидит наш государь в узилище подземном, что в Светличной башне. Видела бойницу в углу цитадели? По пряслу как бы на старую стенную церковь святого Филиппа смотрит, что аккурат напротив храма Иоанна Предтечи?!

— Да, деда, она там одна. Если пушку поставить, то стену цитадели с воротами картечью осыпать может. Приступающих вражеских солдат отгоняя. От штурма их отваживая, а если полезут на стену, то с лестниц, ежели приставят, сбивать.

— Вот видишь, не напрасно учил тебя воинскому ремеслу — понимать начала. И стреляешь хорошо, не баловалась огненным боем, как девка пустоголовая, а серьезно овладела, — дед погладил ее по голове и прижал к себе крепкой рукой, зашептав в ухо:

— В башне той дверь прочная, железом окованная. Как зайдешь за нее, то площадка под орудие малое или старый фальконет. Да из тромблонов картечью стрелять удобно — ворота видны как на ладони. Ох и поляжет завтра солдатиков, если створки вовремя не откроют — их из бойницы той расстреливать весьма сподручно выйдет. Подпоручик бедовый у «смолян», только опыта воинского совсем не имеет, пороха на войне не нюхал даже понюшки, ран пулевых и штыковых не получал. А кровь пролитая, лучше любого капрала с палкой, дурь махом выбивает!

Дед замолчал, а Маша с замирающим сердцем представила, что может быть завтра, если ворота внутренней цитадели не захватят с налета. В тот главный момент времени, когда верные императору Иоанну Антоновичу караульные солдаты их отворят.

— Пушку тогда подкатывать придется, да ядрами створки проломить — бомбы то у нас нет, а ее скоро не сделаешь, хотя пороха у меня в арсенале имеется в достатке. Ты понимаешь, что если сразу в цитадель не ворвемся, что эти упыри из Тайной экспедиции Власьев с Чекиным с нашим государем сотворить успеют?

Маша представила, и ее сердечко захолонуло от ужаса. Ведь убьют ее цесаревича любимого, тут и гадать не надо. Недаром он в записке написал, что на то тайный приказ от самой императрицы имеется, что совсем даже не «матушка», а злая мачеха. Заколют сталью острой, шпагой али штыком, а тогда все — с башни на камни бросаться нужно от позора, да лютых пыток избегая — ведь всех на дыбу подвесят, кто за царя-праведника с оружием выступил на защиту. Но главный ужас и бесчестие в том, что погубят своей неумелостью того, кто их помощи который год терпеливо ожидает, в темном подземелье страдая.

От таких мыслей слезы выступили на ее глазах, но дед продолжил свой рассказ дальше:

— Вниз с площадки лестница, полтора десятка каменных ступенек. Затем комнатенка караульная токмо для одних господ офицеров, что над узником постоянно наблюдают. Кроме них сюда входа никто не имеет. Тут еще светло — свет от бойницы падает. Шкаф и стол стоит, лавка и топчан для сна. Оружие свое, как в «секретный каземат» входят, они снимают и на лавку или шкаф кладут. Шпаги у них там, да по паре пистолетов — сам видел. А в углу полено доброе стоит, тряпкой обмотано. Мерзость страшная, только негодяи такое удумать могут!

— А для чего оно, дедушка?

От страшной мысли у Маши остановилось дыхание, она поняла для чего та палка, но боялась поверить. Иван Михайлович хрипло произнес, круша ее последние иллюзии в доброту надзирателей:

— Бьют они нашего царя! Убить ею нельзя, если только по голове ударить нарочно, а так больно очень ему приходится. А синяков никогда не будет на теле, вроде как и не били. Так только трусы и мучители поступают, когда ответа за свои проступки страшатся.