Железная маска Шлиссельбурга (СИ) - Романов Герман Иванович - Страница 2

Все остальные крепостные сооружения разрушены и пребывают в самом жалком состоянии. На церкви проросли деревья, от казематов и казарм остались живописные руины, единственный бастион кроме слез ничего вызывать не может. Печальное зрелище!

— Вовремя я приехал сюда. Переправу на остров вскоре закроют — ладожские осенние шторма не шутка…

Никритин поморщился, прижав ладонь к груди. Сердце заныло — сразу напомнив о перенесенном недавнем инфаркте, третьим в жизни. Ничего тут не поделаешь — реалии службы были таковы, сплошная нервотрепка. И хоть почти двадцать лет на пенсии, но эта болячка постоянно дает о себе знать. А болезнь сердца — и что?!

Приходится с этим жить и терпеть!

Однако купировать приступ нужно, и Никритин потянулся дрожащими пальцами в карман за небольшим баллончиком, что носил постоянно с собою. И вот в этот самый момент его стукнуло по-настоящему — в глазах потемнело, в груди запылал огонь неистовой силы, а в голове промелькнула последняя мысль:

«Это все, конец. Не успел тайну обнародовать!»

Лежавшее на узкой кровати тело дернулось, будто в предсмертных конвульсиях, суконное одеяло сползло на каменный пол темницы. В замочную скважину были хорошо видны спутанные длинные волосы соломенного цвета, неестественно белая рука свесилась с койки.

— Когда же ты подохнешь, сволочь, — пробормотал поручик Лука Матвеевич Чекин, отрываясь от замочной скважины, через которую постоянно рассматривал вверенного в его попечение узника, которого было строжайше приказано именовать «Григорием» или «безымянным колодником». Да оно и понятно — и покойные императрица Елизавета Петровна с племянником своим самодержцем Петром Федоровичем, и ныне правящая вдова последнего Екатерина Алексеевна, до ужаса боялись, что этот молодой человек вырвется из узилища. Еще бы — у него прав на престол Российской империи больше, чем у перечисленной троицы вместе взятых. И потому что взошел он на трон первым из них, пусть и малолетним.

Лука Матвеевич боялся лежащего на кровати узника не меньше царственной особы, что правила сейчас огромной страной. Да все потому, что взойди сейчас на царский престол этот самый Иван Антонович, тогда собственная смерть на остро заточенном колу покажется спасением от жесточайших мук, что придется принять от палачей. Слишком много огорчений и неприятностей за два прошедших года принес он тому, кого в России, несмотря на угрозу немедленной кары с урезанием языка за болтливость, продолжали втихомолку называть законным императором.

Поручик Чекин оторвался от скважины, и, хрустнув коленными чашечками, выпрямился. Проклятая служба на этом острове вот уже два года давала о себе знать. Вечная сырость от незамерзающей даже в морозы Невы, порывистые ветра с Ладоги, хмурое чухонское небо с постоянными дождями летом и мокрым снегом зимой — все это вместе взятое привело к ухудшению здоровья тюремщиков.

Он втихомолку проклинал тот день и час, когда прельстившись деньгами за легкую и прибыльную службу тюремщика, согласился на предложение всемогущего графа Никиты Ивановича Панина, воспитателя цесаревича Павла и главы страшной Тайной экспедиции при Правительствующем Сенате, но именовали ее еще раньше Тайной канцелярией. Ибо людям как-то привычней было старое зловещее название, наводящее ужас на всех жителей огромной страны, где раньше постоянно раздавались громким криком самое страшное «слово и дело государево».

Чекин покосился на закрытую дверцу шкафчика, ключ от которой постоянно висел на гайтане рядом с крестиком. Его сослуживец по Ингерманланскому полку капитан Власьев, ставший и здесь начальником, имел право выхода за пределы внутренней цитадели, а потому отдал ключ ему. На полке лежала инструкция, написанная еще императрицей Елизаветой Петровной, одобренная с вхождением на престол как Петром Федоровичем, так и его супругой Екатериной Алексеевной. Чекин знал ее наизусть, и, пройдя по каменному пеналу несколько шагов, в голове тут же всплыли чеканные строчки высочайшего приказания:

«В сенях у казармы и на галерее ставить двух часовых с примкнутыми штыками и с заряженными ружьями, которым приказать арестанта из казармы не выпускать и смотреть, дабы из окна арестант выскочить не смог.

В ту казарму никому не входить, чтоб арестанта видеть никто не мог, також арестанта из казармы не выпускать: когда же для убирания в казарме всякой нечистоты кто впущен будет, то арестанту быть за ширмами, чтоб его видеть не могли.

Смотреть, чтоб арестант над собою зла не учинил, и для того с опасностью нож и прочее, чем повредить можно, давать».

Поручик лязгнул запором и тут же вышел за дверь во внутреннюю галерею, где расхаживали два караульных, причем один постоянно держался близ окошка, стекло которого было замазано маслянистой краской. Его задачей являлось наблюдение за узником, если бы тому вздумалось разбить стекло. Разглядеть что-либо в вечном сумраке камеры было невозможно — так что велено солдатам туда и не смотреть под страхом наказания.

«Писем арестанту писать не давать, чего ради пера, чернил, бумаги и всего, чем можно способ сыскать писать, отнюдь бы при нем не было.

В котором месте арестант содержится и далеко ль от Петербурха или от Москвы, арестанту не сказывать, чтоб он не знал.

Команде, кто допущен будет арестанта видеть, отнюдь некому не сказывать, каков арестант: стар или молод, русский или иностранец».

Чекин усмехнулся — все два десятка солдат «секретной» караульной команды давно поняли, кого они охраняют. Ведь узник уже несколько раз, в ответ на издевательства, насмешки и избиения громко кричал — «я здешний империи принц и ваш государь!»

Вот только сказать о страшной тайне служивые никому не смогут — караульным запрещено покидать цитадель, могут только со Светличной и Королевской башен взирать на жизнь крепости. Или смотреть на голубой простор Ладоги, либо взирать на леса, что тянулись вдоль Невы. Да и никто их слушать из гарнизона не станет, даже сам комендант под страхом лишения живота — попадать в застенки Тайной экспедиции никому не захочется. Цари свои секреты сурово охраняют — вмиг палачи язык отрежут.

«Для удовольствования известной персоны пищею, всякие припасы покупать и пива и медов варить по желанию ее, чтоб ни в чем нужды не было. А денег держать в год по 365 рублей, а именно по рублю на день. Да сверх того на одежду и обувь оной персоне по 100 рублей в год».

Поручик вздохнул — щедрое денежное довольствие узника его, как и капитана Власьева, несколько примиряло с двухлетним заточением в крепости. Тем более, «столовых» денег им с сослуживцем выдавалось по полтине — немыслимая щедрость главы Тайной Экспедиции — обильным питанием хоть немного сгладить все тяжести службы, которая ничем от участи заключенного не отличалась. Свои полтины офицеры не тратили, наоборот, еще делили «экономию» — не менее полтины с гривенником, которые не тратились на пищу «Григория». Проще говоря, прикарманивались его тюремщиками — а зачем арестанту так жрать, когда офицеры «сиры и убоги». Цены ведь позволяли — фунт говядины, и бутылка молока стоили полкопейки, десяток яиц три копейки, краюха пшеничного хлеба две копейки с деньгою. Вино, конечно, дорогое, ведь из-за моря привозится, как и цитроны. Но нечего узника баловать! Кваса ему за глаза хватит, а хлебное вино солдатам отдавали — служивым так легче постоянную сырость казематов переносить.

Да и питались они за столом узника ежедневно по два раза — в обед и ужин. Перемен в блюдах должно быть пять, но арестанту хватало и одной, зато тюремщикам оставалось по две. Распорядок тем самым соблюдался, а кто что съел, то кому какое дело! Наоборот, пользу приносили обжорством, демонстрирую, что пища не отравлена. Да и кому их травить — на офицеров гарнизона все готовили на особой кухне, по приказу коменданта каптенармус закупал продукты.