Филиал - Довлатов Сергей Донатович - Страница 21
- Предыдущая
- 21/24
- Следующая
– Нет… Веселись, развлекайся… Я жалею, что позвонил.
– Я же не знала… Ну, хочешь, поедем со мной? Только это не совсем удобно. Поедем?
– Нет.
– Ты милый, родной. Ты мой самый любимый. И мы еще увидимся. Но сегодня я занята.
Когда человека бросают одного и при этом называют самым любимым, делается тошно. И все-таки я спросил:
– Могу я встретить тебя ночью и проводить домой?
– Нет, – сказала Тася, – позвони мне завтра утром. Позвонишь?
– Хорошо.
– Скажи – клянусь, что позвоню.
– Клянусь.
Тася продолжала говорить. Однако я запомнил только слово – "нет ". Все попытки уравновесить его другими словами казались оскорбительной и главное – безнадежной затеей.
Ночью я сел в архангельский поезд. Я думал – кончено! Одинокий путник уходит дальше всех. Я вновь упал, и это моя последняя неудача. Отныне я буду ступать лишь по твердому грунту.
Мои печали должны раствориться в здоровом однообразии казарменного существования. Выступления на ринге помогут избавиться от лишних эмоций. Я сумею превратиться в четко действующий и не подверженный коррозии механизм…
В рассеянной утренней мгле желтели огни полустанков. Кто-то играл на гитаре: «Сиреневый туман бесшумно проплывает…»
– Солдат, иди пить водку! – звали меня бородатые геологи.
Но я отказывался либо притворялся, что сплю.
К штабу я подъехал вечером. Захожу в канцелярию. Майор Щипахин заполняет ведомость нарядов. На лбу его розовый след от фуражки. Портупея лежит на столе.
Я начинаю докладывать. Щипахин останавливает меня:
– Прибыл раньше времени? Отлично. Хочешь яблоко? Держи.
Наступил последний день конференции. (Все называли это мероприятие по-разному – конференция, форум, симпозиум…)
Было проведено в общей сложности 24 заседания. Заслушано 16 докладов. Организовано четыре тура свободных дискуссий.
По ходу конференции между участниками ее выявились не только разногласия. В отдельных случаях наблюдалось поразительное единство мнений.
Все единодушно признали, что Запад обречен, ибо утратил традиционные христианские ценности.
Все охотно согласились, что Россия – государство будущего, ибо прошлое ее ужасающе, а настоящее туманно.
Наконец все дружно решили, что эмиграция – ее достойный филиал. . . . . . . . . . . . . . . . .
Во многих случаях известные деятели эмиграции пошли на компромисс ради общественного единства. Сионист Гурфинкель признал, что в эпоху культа личности были репрессированы не только евреи. За это Большаков согласился признать, что не одни лишь евреи делали революцию.
Были, разумеется, споры и даже конфликты. Например, Дарья Владимировна Белякова оскорбила литературоведа Эрдмана. За Эрдмана вступились Лит-винский и Шагин. В частности, Шагин заметил:
– Еще вчера ты с Левой Эрдманом дружила. А сегодня Лева Эрдман – дерьмо. Завтра ты и обо мне скажешь, что я дерьмо.
Дарья Владимировна охотно согласилась:
– Возможно, и скажу. Но скажу, можешь быть уверен, прямо в глаза.
Шагин подумал и говорит:
– Этого-то я и опасаюсь.
На одном из заседаний вспомнили про Сахарова и Елену Боннэр. Заговорили о ее судьбе. (Сахаров тогда находился в Горьком.) Решили направить петицию советским властям. Потребовать, чтобы Елену Георгиевну выпустили на Запад. Вдруг Большаков сказал:
– Почему бы ей не сесть в тюрьму?! Все сидят, а она чем же лучше других?! Оттянула бы годика три-четыре. Вызвала бы повышенный международный резонанс.
Все закричали:
– Но ведь она больная и старая женщина! Большаков объяснил:
– Вот и прекрасно. Если она умрет в тюрьме, резонанс будет еще сильнее.
В библиотеке Сент-Джонс обсуждалось коллективное послание Нэнси Рейган. Сути этого послания я так и не уяснил. Почему решили обратиться именно к ней? Почему не к самому мистеру Рейгану? Бурной реакции в обоих случаях не предвиделось.
Эмигранты желали Нэнси Рейган доброго здоровья. Выражали удовлетворение ее общественной деятельностью. А главное, заклинали ее оберегать и лелеять мужа. «На радость, – именно так было сформулировано, – всего прогрессивного человечества».
Составил это нелепое письмо таинственный религиозный деятель Лемкус. Он же раньше других скрепил его витиеватой кучерявой подписью.
Собравшиеся выслушали ничтожный текст без эмоций. Молча проголосовали – за. Один лишь Шагин мрачновато произнес:
– Вы путаете эту даму с Крупской.
К часу дня я перестал вести записи и спрятал магнитофон. Nставались еще какие-то фантастические выборы. А так – я мог лететь домой ближайшим рейсом.
С Тасей я простился. Так и сказал ей утром:
– Давай на всякий случай попрощаемся.
– Как это – на всякий случай? Что может случиться?
– Возможно, я сегодня улечу.
– Прямо сейчас?
– Может быть, вечером.
– Значит, мы еще увидимся.
– Вдруг я тебя не застану.
– Застанешь.
Я подумал – а что, если она собирается лететь в Нью-Йорк? Помоему, это будет уже слишком. В нашем городе и так сумасшедших хватает. Да и утомили меня несколько все эти приключения.
Еще я подумал – вот она, моя юность. Сидит, роняет пепел мимо керамического блюдца с надписью «Вспоминай Техас!». Хотя находимся мы в центре Лос-Анджелеса.
Вот оно, думаю, мое прошлое: женщина, злоупотребляющая косметикой, нахальная и беспомощная. И это прошлое вдруг становится моим настоящим. А может, упаси Господь, и будущим…
– Я еще тут должен выяснить насчет собаки, – говорю.
– То есть?
– В связи с ее транспортировкой… Должны быть какие-то правила.
– Все очень просто, я узнавала. Тебе придется купить специальный ящик. Что-то вроде клетки. Это недорого, в пределах сотни.
– Ясно, – говорю.
Самое любопытное, что я действительно всегда мечтал иметь щенка…
В кулуарах меня окликнул человек невысокого роста, лысый, с хитрыми и бойкими глазами. Касаясь моего рукава, он заговорил:
– Насколько я знаю, вы имеете отношение к прессе.
– Косвенное, – сделал я попытку уклониться.
– Этого достаточно. Дело в том, что у меня есть статья. Вернее, небольшое исследование. Или даже эссе. Хотелось бы пристроить его в какую-нибудь газету.
– Что за эссе, – спрашиваю, – как называется?
Незнакомец охотно пояснил:
– Эссе называется «Микеланджело живет во Флашинге».
– Это о чем же?
– О творчестве замечательного художника и скульптора, который проживает во Флашинге. Он-то и есть Микеланджело. В нарицательном смысле,
– Что за скульптор? Как фамилия?
– Туровер. Александр Матвеевич Туровер.
– А кто написал эссе? Кто автор?
– Эссе написал я, с вашего разрешения. Тогда я спросил:
– А вы, простите, кто будете? С кем имею честь?..
Незнакомец тихим голосом представился:
– Туровер. Александр Туровер. Александр Матвеевич Туровер…
Было ясно, что он всегда представляется именно так. Сначала называет фамилию. Затем еще раз – фамилию плюс имя. Затем, наконец, фамилию, имя, отчество. Как будто одной попытки мало. Как будто разом ему не передать всего масштаба собственной личности.
Тут я окончательно запутался и говорю:
– Минуточку. Значит, так. Поправьте меня, если я ошибаюсь… Вы – художник Туровер. И вы же – автор статьи о художнике Туровере. Причем хвалебной статьи, не так ли?
– Более того, апологетической. Я все еще чего-то не понимал:
– Вы написали эссе о собственном творчестве? Может, я что-то /cb n?
Мой новый знакомый поощрительно улыбнулся:
- Предыдущая
- 21/24
- Следующая
