Филиал - Довлатов Сергей Донатович - Страница 11
- Предыдущая
- 11/24
- Следующая
– Синтетика давно уже не в моде, – рассеянно подтвердила Тася.
– Что тебя не устраивает в «Оптиме»? – повернулся к Рябову Гага Смирнов.
– Цена! – ответили ему все чуть ли не хором.
– За такую вещь и двести пятьдесят рублей отдать не жалко.
– Отдать-то можно, – согласился Рябов, – проблема, где их взять.
– Предпочитаю «Оливетти», – высказался Клейн.
– У «Оливетти» горизонтальная тяга.
– Это еще что такое?
– А то, что ее в починку не берут…
Неподалеку от меня сидела девушка в бордовом платье. Я увидел ее желтые от никотина пальцы на ручке кресла. Вот она уронила столбик пепла на колени. Я с трудом отвел глаза.
– Здравствуй, Тарзан! – сказала девушка. Я молчал.
– Здравствуй, дитя природы!
Я заметил, что она совершенно пьяная.
– Как поживаешь, Тарзан? Где твои пампасы? Зачем ты их покинул?
Тася неожиданно и громко уточнила:
– Джунгли.
Видимо, она прислушивалась к этому разговору. Девушка враждебно посмотрела на Тасю и отвернулась.
Потом я услышал:
– Вот, например, Хемингуэй…
– Средний писатель, – вставил Гольц.
– Какое свинство, – вдруг рассердился поэт.
– Хемингуэй умер. Всем нравились его романы, а затем мы их якобы переросли. Однако романы Хемингуэя не меняются. Меняешься ты сам. Это гнусно – взваливать на Хемингуэя ответственность за собственные перемены.
– Может, и Ремарк хороший писатель?
– Конечно.
– И какой-нибудь Жюль Берн?
– Еще бы.
– И этот? Как его? Майн-Рид?
– Разумеется.
– А кто же тогда плохой?
– Да ты.
– Не ссорьтесь, – попросила Тася и взяла меня за руку.
– Что такое? – спрашиваю.
– Ничего. Идемте танцевать. Музыка как назло прекратилась. Но мы все равно ушли.
Мы бродили по дворцовым коридорам. Сидели на мягких атласных диванах. Прикасались к бархатным шторам и золоченым лепным украшениям. Обычная наша жизнь была лишена всей этой роскоши, казавшейся театральной, предназначенной исключительно для счастливой минуты.
Некоторые двери были заперты, и это тоже вызывало ощущение счастья.
Потом заиграла невидимая музыка. Девушка шагнула ко мне, и я положил ей руку на талию.
– Да обнимите же меня как следует, – заявила она, – вот так. Уже лучше. Мы не должны игнорировать сексуальную природу танца.
Я покраснел и говорю:
– Естественно…
О, если бы кто-нибудь меня толкнул! Я бы затеял драку. Меня бы увели дружинники. Я бы сидел в медпункте, где находился их пикет. Я бы спокойно давал показания и не краснел так мучительно.
Однако все как будто сговорились и не задевали меня. Да и в комнате мы были совершенно одни.
Тася была рядом. Потом еще ближе. И я уже не мог говорить. А она продолжала:
– Допустим, вы танцуете с женщиной. Это не значит, что вы обязательно станете ее любовником. Однако сама эта мысль не должна быть вам противна. Вам не противна эта мысль?
– Нет, что вы! – говорю, изнемогая от стыда. Тут меня все же задели. Вернее, я сам задел плечом какую-то бамбуковую ширму.
Музыка прекратилась. Я обнаружил, что стою в центре комнаты, под люстрой. Тася ждала меня у двери. Она была в каком-то светящемся платье.
Я задумался – могла ли она только что переодеться у всех на глазах? А может, она и раньше была в этом платье? Просто я не заметил?
Затем мы шли рядом по лестнице. Я долго искал алюминиевый номерок в раздевалке. За деревянным барьером женщины в синих халатах пили из термоса чай. У них были хмурые лица. Музыка сюда почти не доносилась.
Тася оделась и спрашивает:
– А где ваш плащ?
– Не знаю, – сказал я, – отсутствует…
Мы шли по выщербленным ступеням. Оказались в сыром и теплом парке. В ночи сияли распахнутые окна дворца. Музыка теперь звучала .отчетливо и громко. Музыка и свет как будто объединились в эту ночь против холодной тишины.
Мы обогнули пруд. Подошли к чугунной ограде. Остановились в зеленой тьме на краю парка. Я услышал:
– Ну что ты? Совсем неловкий, да? Хочешь, все будет очень просто? У тебя есть пиджак? Только не будь грубым…
Мы подошли к автобусной остановке. Остановились под фонарем. Я заметил у себя на коленях пятна от мокрой травы. Пиджак был в глине. Я хотел свернуть его, но передумал и выбросил.
Тася спросила:
– Я аморальная, да? Это плохо?
– Нет, – говорю, – что ты! Это как раз хорошо!
Подошел автобус. Оттуда выскочил мужчина с документами. На минуту исчез в фанерной будке.
Пожилая женщина в форменной шинели дремала у окна. На груди ее висели катушки с розовыми и желтыми билетами.
Помню Тасино отражение в черном стекле напротив.
Это был лучший день моей жизни. Вернее – ночь. В город мы приехали к утру.
Тасина подруга жила на Кронверкской улице в дореволюционном особняке с балконами. У подруги была отдельная квартира, набитая латышскими эстампами, фальшивой Хохломой, заграничными грампластинками и альбомами репродукций. Даже в уборной стояла крашеная гипсовая Нефертити.
Подруга взглянула на меня и ушла заваривать кофе. В ее шаркающей походке чувствовалась антипатия. Можно было догадаться, что сильного впечатления я не произвел.
Подруга вынесла чашки. Еще через секунду она появилась в шерстяной кофте и белых туфлях. Затем надела легкий серый плащ. Однако раньше чем уйти, подруга неожиданно спросила:
– Что с вами?
– Все нормально, – ответил я бодрым тоном. Я даже испытал желание подпрыгнуть на месте.
Так боксер, побывавший в нокдауне, демонстрирует судье, что он еще жив.
После этого мы остались вдвоем.
Сначала я услышал, как тикает будильник на мраморной подставке. Затем донесся шум капающей воды. Тотчас же раздались голоса на улице. И наконец – еле слышное позвякивание лифта за стеной.
Из темноты, как на фотобумаге, выплыли очертания предметов. Я увидел брошенную на ковер одежду, мои плебейские сандалии, хрупкие Тасины лодочки.
Затем вдруг ощутил чье-то присутствие. Встревоженно оглядевшись, заметил на шкафу клетку с маленькой розовой птицей. Она склонила голову, и вид у нее был дерзкий.
Я потушил сигарету. Пепельница в форме автомобильной шины лежала у меня на животе. Донышко у нее было холодное. И тут я произнес:
– Ты должна мне все рассказать. Стало тихо. На лестнице звякнуло помойное ведро. Тася прикрыла глаза. Затем почти испуганно шепнула:
– Не понимаю.
– Ты должна мне все рассказать. Абсолютно все. Тася говорит:
– Не спрашивай.
А я и рад бы не спрашивать. Но уже знаю, что буду спрашивать до конца. Причем на разные лады будет варьироваться одно и то же:
– Значит, я у тебя не первый?
Вопрос количества тогда стоял довольно остро. Лет до тридцати я неизменно слышал:
– Ты второй.
Впоследствии, изумленный, чуть не женился на девушке, у которой, по ее заверениям, был третьим.
Часто бывает – заговоришь о некоторых вещах и с этой минуты лишишься покоя. Все мы знаем, что такое боль невысказанных слов. Однако слово высказанное, произнесенное – может не только ранить. Оно может повлиять на твою судьбу. У меня бывало – скажешь человеку правду о нем и тотчас же возненавидишь его за это.
– Ты должна мне все рассказать!
– Зачем?.. Ну, хорошо. С этим человеком мы были знакомы три года.
– Почему же ты здесь?
– Ну, если хочешь, уйдем.
– Я хочу знать правду.
– Правду? Какую правду? Правда то, что мы вместе. Правда то, что нам хорошо вдвоем. И это все… Какая еще правда? Был один человек. Прошла зима, весна, лето, осень. Потом опять зима. Еще одно лето. И вот мы расстались. Прошлогодний календарь не годится сегодня.
Тася рассмеялась, и я подумал, что мог бы ее ударить. И вдруг прошептал со злобой:
– Я хочу знать, кто научил тебя всем этим штукам?!
– Что? – произнесла она каким-то выцветшим голосом.
А затем вырвалась и стала одеваться, повторяя:
– Сумасшедший… Сумасшедший…
- Предыдущая
- 11/24
- Следующая
