За белым кречетом - Орлов Валерий Константинович - Страница 30

Возвращаться тоже возможности не было. При развороте нас бы сразу перевернуло. Оставалось только мчаться вперед, уповая на судьбу и умение рулевого. К счастью, опыта в плавании по неспокойному морю этому парню было не занимать. Трясясь как в решете, ежесекундно готовые проститься с жизнью, часа через два мы выбрались на берег полуострова Говена. Втащить моторку на берег помогли подоспевшие рыбаки.

— Так-то, суслики,— усмехнулся невесело Володя, с жадностью закуривая сигарету.— Вот как на море бывает. Но мы здесь работаем, нам рисковать положено. А вам-то? Неужели птички стоят того?

— Если бы их еще поймать,— отшутился Носков,— а то ведь может статься так, что вернешься из поездки с пустыми руками.

— Тогда, как у нас,— удивился рыбак и попросил помочь ему отчалить.

Как ни уговаривали мы его, предлагая переночевать на базе, переждать шторм, он собрался возвращаться в Тиличики.

— Доберусь,— уверял он.— А не доберусь — туда мне и дорога.

— Из-за доброты и лихости своей парень пропадает,— посочувствовал один из рыбаков, остававшихся с нами, глядя, как нещадно молотит легкую «казанку» на штормовых волнах.— Не из-за денег, не жадный он, знаю. Отказать никому по слабости души не может, а этим и пользуются браконьеры. Вот и сейчас попался, чужую, поди, рыбу вез, а чью — не скажет. Рыбинспектор у нас человек строгий, он уже не раз его предупреждал, а теперь упечет, право дело, куда-нибудь на лесоповал задарма работать. А у Володи — старая мать. Да и каково ей будет узнать, позору не оберешься...

Лодка меж тем благополучно миновала середину залива, самую трудную часть пути, а вскоре потерялась из виду за волнами. Пожелав от всей души этому лихому парню встать в конце концов на правильный и честный путь, мы отправились к рыбакам на базу.

По дороге они рассказали, что Александр Гражданкин жив и здоров. Он приходил в наше отсутствие на базу, рассказал, что живется ему там хорошо, много видит интересного, ведет ценные наблюдения. Запасшись хлебом, он ушел опять на птичий базар, пообещав вернуться через неделю. Таким образом одна из забот с плеч Носкова свалилась.

В тот же день мы отправились в горы, поставив целью осмотреть кряж к западу от нашего прежнего маршрута, где в прошлом году Юрий отыскал третье гнездо кречетов.

Тундра принарядилась: зазеленела свежая травка, покрылись листьями кустарники. Кое-где попадались подсохшие полянки, и я не утерпел, снял опостылевшие болотные сапоги, в кровь истершие ноги, и пошел по траве босиком. Однако блаженствовать пришлось недолго. Опять начались болота, приходилось переходить вброд многочисленные ручьи.

Юрий стал молчалив, неразговорчив, будто совсем потерял надежду на успех. Но с биноклем он нигде не расставался, где только можно изучая небосвод и далекие горные ущелья. Примерно на полпути, когда мы шли по подсохшей предгорной равнине, Юрий, оторвав бинокль от глаз, с радостным лицом обернулся ко мне:

— Он там! Это сокол! Я его отлично видел!

До горы, вершину которой венчала скалистая башенка, было еще километров шесть, и я удивился, как о такого расстояния можно было не только разглядеть, но и определить птицу. Сколько я ни смотрел, кроме силуэтов чаек ничего не увидел.

— Да, да,— твердил радостно Носков.— Это он, кречет, я его видел.

И он рассказал, что только бинокль и помог осуществить мечту жизни стать сокольником. Без бинокля ему никогда бы не отыскать всех тех птиц, которых ему довелось держать. Оказалось, что он от природы обладает слабым зрением, и без бинокля в горах был бы как слепой. Я порадовался тому, что хоть одно гнездо мы застанем на прежнем месте. Сил сразу прибавилось. Мы зашагали резвее, а Юрий припомнил, что как раз у этого гнезда его с таким неистовым бесстрашием и атаковывала белая кречетиха.

Но чем ближе мы подходили к кряжу, чем отчетливее прорисовывались его лесистые склоны, осыпи и каменистые возвышения у вершины, тем молчаливее становился Носков. Когда, одолев несколько речек, мы поднялись на террасу и зашагали по унылой равнине, он обратил внимание на ее пустынность. В прошлом году он встретил здесь уйму шустрых евражек, зверьки попадались на каждом шагу, можно было ловить их руками, пока же мы не встретили ни одного зверька.

— Ну кто мог подумать,— восклицал негодующе он,— что год выдастся таким на живность неурожайным.

Под вечер мы подошли к корякскому лабазу, о котором столько было говорено в прошлом походе. Он оказался обычным высоким сараем из досок, доставленных сюда, по всей вероятности, вертолетом. Под крышей, в прохладе, была развешена припасенная на зиму юкола. На полках и полу стояли мешки и ящики с продуктами. На стенах была развешена зимняя одежда оленеводов, а у входа тюками были сложены оленьи шкуры. За ночлег и впрямь можно было не беспокоиться: на таких тюках выспаться можно лучше, чем на перине, но радости особой это не доставило.

В двухстах метрах от лабаза, за речкой, освещенная низким вечерним солнцем отлично просматривалась вершинка, на которой Носков отыскал гнездо. Но сколько мы ни изучали ее в бинокль, белых птиц так и не обнаружили. То ли кречеты, предчувствуя бескормицу, как и предполагал Носков, не стали в этом году откладывать яиц, то ли они перебрались в другое гнездо. Обычно у каждой пары имеется одно-два запасных гнезда. Это и надлежало завтра проверить.

Скоротав в лабазе ночь, поутру вскипятив на костре чайник, позавтракав, мы решили разойтись. Носков намеревался подняться в горы, пройти по окрестным ущельям. Я с тяжеленным рюкзаком фотоаппаратуры был бы ему в этом походе только обузой.

Юрий прихватил с собой ружье, мне же, безоружному, по здравом размышлении предлагалось сидеть у лабаза и далеко от него не отходить на случай появления в окрестностях медведя. Но, походив немного у лабаза, я отыскал самодельный длинный, как клинок, нож. Этим ножом пастухи колют оленей при забое. Нож был великолепен, с ним я сразу почувствовал себя смелее и решил прогуляться вдоль по долине реки.

Шлепая по мелководью, наслаждаясь солнцем и тишиной, я наконец попал в ущелье, где снег все еще мирно лежал на склонах. Пейзаж был удивительной красоты, достойный кисти хоть самого Рокуэла Кента, моего любимого художника. Вершины гор сияли в небесной синеве, внизу средь снежных склонов текла река, по берегам которой зеленели каменные березы, кустарники ивы и ольхи, а на вытаявших бугорках тянули к солнцу золотистые лепестки цветы рододендронов. Я присел, залюбовавшись столь необычным сочетанием красок. И так в беспечности просидел довольно долго, приметив заодно и евражек, временами выскакивавших из снежных нор. Потом я обратил внимание на темную точку, вроде бы до той поры отсутствовавшую на снежнике. Посмотрел через телеобъектив, служивший мне вместо бинокля, и обмер.

По снегу строго в моем направлении двигался большущий бурый медведь. Иди он стороной, я, пожалуй, не так бы перепугался. Но медведь твердо выдерживал курс. Внутри у меня все похолодело. Я отлично представил затерянность и одинокость моего положения и понимал, что вряд ли меня спасет этот длинный корякский нож. Медведь не олень, он не даст подойти к себе сбоку, спокойно прицелиться и ударить в сердце. Скорее, он сам подойдет ко мне, выбьет из рук хлипкое жало да даст по башке, прикончив. Оставалось надеяться, что медведь идет в мою сторону, не подозревая обо мне.

Пятясь задом, я заполз поглубже в кустарник. И видел, как медведь нырнул в него с другой стороны реки. Минут через десять он должен выйти как раз перед моим носом. Я все-таки держал в руках нож, собираясь биться до последнего.

Прошло десять минут, двадцать, я сидел в кустах не шевелясь. Медведь не появлялся. Где он? Прошел мимо или, затаясь, поджидает меня? Просидев в кустах еще минут сорок, я решил, что медведь отправился вниз по реке. Но следом за ним теперь идти опасно.

Только через час, кляня себя за безрассудство, я вышел на середину реки и отправился к лабазу. У стен его за дверьми с хорошим запором было поспокойней.