Ловушка для княгини (СИ) - Луковская Татьяна - Страница 7

— Я на ловы[1], — буркнул Всеволод, откладывая ложку, — три дня не ждите.

«Ну, хоть сказался, и на том спасибо», — горько усмехнулась себе Анастасия.

— Тятя, возьми меня с собой, — заканючила Прасковья, — не хочу я здесь с… — она оборвала себя, но красноречиво посмотрела на Настасью.

— Дома остаешься, мачеху слушайся, — неожиданно грубо ответил Всеволод, но тут же, увидев, как дочь обиженно поджала губы, более мягко поспешил добавить, — негоже девке на ловах пропадать, помнишь, как в прошлый раз над оленихой рыдала.

— Я больше не буду рыдать, то я малая еще была, а теперь…

— Нет, — отрезал отец.

— Светлая княгиня велела тебе, княжна, рукоделие матушкино отдать, — от двери шепнула Фекла, — сейчас пойдем разбирать.

— Пойдем, пойдем! — обрадовалась Прасковья и, не спросившись отца, вылетела из-за стола.

— Егоза, — улыбнулся ей вслед Всеволод.

— Бойкая, — поддакнула Настасья.

Установилось неловкое молчание, князь снова начал мучить ложкой кашу.

«Надо спросить его сейчас, эдак небрежно: «Что же ты, княже, на ложе меня не зовешь?», но стыдно, неловко, унизительно».

— А Иванушка покушал хорошо, сам ложкой ел, — робко произнесла она и, сама испугавшись своей смелости, затихла.

— Коли сможешь его на ноги поставить, при всех пред тобой на колени кинусь, — серые льдинки очей князя впервые за утро встретились с карими очами молодой княгини.

— Не могу тебе того обещать, но стараться буду, — прошептала Настасья.

— Как, так вот смотришь, на мать похожа, — пробормотал Всеволод, поднимаясь из-за стола.

— Ты мою родную мать знал? — осторожно спросила Настасья, тоже поднимаясь.

Но Всеволод, ничего не ответив, поспешно вышел прочь.

Ох, не надо Настасье так вот пристально в зимние очи смотреть, не холодно, а жарко от них становится, и мучает досада. «Лучше бы он орал на меня, обзывал, как давеча, тогда бы я его просто тихо ненавидела да терпела. А так, просто «чужой», равнодушный, а я, что пустое место. Горько пустым местом быть».

Ничего не замечая, Настасья медленно побрела обратно к себе.

— Прости, княгиня, что не в свое дело лезу, — зашептала, догнавшая ее на лестнице Фекла, — а только послушай меня, вдову, двух мужей схоронившую. Нечего ласк от князя ждать…

— Я и не жду, — с вызовом вздернула нос Настасья.

— Правильно, не жди, сама его приласкай: подлови, как никто видеть не будет, да обними, в уста поцелуй, чтобы он не сопливую девчонку, уж прости, светлейшая, а бабу в тебе разглядел. А так-то долго по нему сохнуть будешь, пока сам удосужится.

— Ничего я не сохну! — вспылила Настасья от того, что Фекла так легко все ее чувства разглядела. — Не люб мне ваш князь, — выдохнула она.

— Сделай, как я наказываю, все сладится, — пропустила возмущение хозяйки ключница.

«Ну, уж нет, я, княжья дочка, до такого не унижусь», — упрямо поджала Настасья губы.

Солнце неожиданно скрылось за тучи, день нахмурился, готовый разрыдаться дождем, от этого в княжеских хоромах стало совсем мрачно и неуютно. Одев Ивашку в шерстяную рубашечку, Настасья с холопкой Малашей пошли гулять в сад.

— Пойдем, Иваша, пока дождик не зарядил, птичек посмотрим, кошку какую погладим, — ворковала Настасья, немного подбрасывая малыша и добиваясь его ответной улыбки.

На дворе была суета, лаяли псы, нетерпеливо ржали лошади, ловчие проверяли оружие. Князь, окруженный молодыми боярами-молодчиками, лихо запрыгнул на солового коня, ласково погладил четвероногого друга по шее, весело свистнул, дружки отозвались ответным мощным свистом, и вся толпа хлынула за ворота. Как не похож был сейчас Всеволод на того утреннего мрачного мужа, казалось, он даже десяток лет скинул, помолодев на глазах.

— Батюшка на ловы поехал, — перехватила Настасья заинтересованный взгляд малыша. — И ты будешь на ловы ездить, коняшку тебе подарим.

— Ко, — сорвалось с губ Ивашки.

— Да, коняшку, верно! Малашка, ты слышала, княжич «коняшку» сказал.

«Да пусть едет на свои ловы, нам и без него не грустно».

Настасья крутнулась, заворачивая к саду.

[1] Ловы — охота.

Князь обещался вернуться через три дня, но пропал на целую седмицу[1]. Настасья осторожно поинтересовалась у Феклы — не случилось ли чего, та шепнула Ермиле. Боярин явился сам. Теперь в его жестах и речи не было нравоучительного превосходства, он вел себя с Настасьей как с настоящей княгиней, с показным почтением, видно призывая и челядь к тому же.

— Не изволь тревожиться, светлейшая княгиня, князь зверя погнал да к Давыду Залесскому ненароком во владения завернул, а уж тот, покуда до сыта не накормит, в баньке не попарит, всем соседям кости не перемоет, не выпустит. Вернется княже, жив да здоров.

Вот такая пощечина молодой жене от супружника, вместо брачного ложа попойка у брата покойной княгини. Настасья пред Ермилой держалась стойко с нарочитым спокойствием, но лишь затворилась за боярином дверь, взгляд карих очей потух, плечи поникли, играть пред Феклой уже не было сил.

— Светлейшая, я ж тебе обещалась хозяйство показать, — всполошилась ключница, хлопая себя по бокам, — самое время, пока хозяина нет, нос свой бабий всюду засунуть, — и Фекла забавно шмыгнула своим острым длинным носом.

Настасья кисло улыбнулась и пошла за ключницей.

Всю неделю новая княгиня тихо просидела в своих покоях вместе с Иваном и выходила с сыном на руках только погулять в саду и на службу в домовый храм при княжьем тереме. Видеть хамоватые лица челяди ей не хотелось: бабы откровенно потешались, мужички, почти не таясь, разглядывали с ног до головы, видно, оценивая, смогли бы они, как князь, вот так, от молодой жены ускакать. И лишь в пустом саду, заросшем в дальних углах высоким бурьяном, Настасья чувствовала себя умиротворенно, все казалось проходящим, бренным. Ее холопки Малашка с Забелкой расстилали под старой яблоней плотный ковер, и Настасья с Иваном подолгу сидели, играя деревянной лошадкой и яблоками.

Дальними кругами вокруг них ходила Прасковья, она тоже выбегала в сад как бы случайно одновременно с мачехой, но близко не подходила, упорно делая вид, что сама по себе. Настасья терпеливо каждый раз приветливо махала ей рукой и приглашала посидеть вместе, но девочка лишь надменно вздергивала носик.

Так проходил день за днем, и вот настало время вылезти из своей раковины, оглядеться вокруг, ну надо же как-то жить.

— Это вот у нас погреба, Яков, тиун княжий, за все в ответе, ну и я по мере сил, — объясняла Фекла, присвечивая светцом узкие ступени в глубину подземелья.

Это скромное «по мере сил» говорило о том, что все княжье житье-бытье находилось в руках именно Феклы, а тиуны, челядь и даже гридни[2] и теремные воротники[3] лишь смиренно ходили под рукой верткой ключницы.

В погребе пахло меловой побелкой и сыростью. Съестных припасов здесь было заготовлено немало: с железных крюков свешивались окорока, огромные мореные бочки стройными рядами подпирали стены; кули с мукой, как положено, подвешены к потолку, чтобы не пробрались к драгоценному житу коварные грызуны.

— Столько трудов стоило все это собрать, — набивалась на похвалу Фекла, — уж такие времена голодные настали. А здесь, хозяюшка, смотри, — ключница, тревожно оглянувшись, обошла одну из бочек, призывая и Настасью следовать за ней.

В беленной стене виднелась небольшая ниша, в которую тоже были вбиты два крюка. Фекла дернула за один из них, и стена со скрипом отворилась, оказавшись дверью. В трепещущем пламени светца Настасья рассмотрела ступени, убегающие еще глубже.

— Что это? — выдохнула княгиня удивленно.

— Лаз, в храм Успенский выводит. Это я тебе так, на всякий случай, — Фекла резким движением захлопнула дверь в подземелье.

— А из града такой есть? — почему-то спросила Настасья.

— Может и есть, того я не знаю, — отчего-то недовольно проговорила Фекла, а потом, помолчав, добавила: — Ты про то, светлейшая, не думай.