Поцелуй бабочки - Тигай Аркадий Григорьевич - Страница 21

По дороге в Остенде продолжали старую и уже порядком поднадоевшую дискуссию о хождении по ночам. Президент осторожничал, считая, что по ночам лучше спать, а не болтаться на яхте по местам оживленного судоходства. Я утверждал, что ходить по ночам можно и нужно. А президентские страхи — от невыветрившихся воспоминаний от встречи с теплоходом «Свирь» в Финском заливе. Очень кстати, к полуночи вышли на траверз Антверпена (Европорта), самого большого порта Европы.

Как узнал я позже, в гавани Европорта каждые шесть минут швартуется пароход. Такой сумасшедший темп работы обеспечивают три двухсторонних фарватера, по которым в гавань бесконечной вереницей идут суда. Следуя в Остенде, «Дафния» должна была пересечь все три фарватера — примерно то же самое, что перебежать Невский проспект на красный свет, да еще и в кромешной темноте. Серьезность ситуации я по-настоящему оценил, лишь когда президент, сделав последнюю запись в журнале, удалился спать и я остался один.

Из всего многовекового опыта судовождения в ночных условиях я твердо знал лишь одну рекомендацию: с левого борта надо опасаться зеленого огня, а с правого — красного. Правило это появилось потому, что, согласно международным законам, на левом борту судно несет красный навигационный огонь, а на правом — зеленый. Поэтому ночью, не видя пароход, по цвету огня можно понять направление его движения, а по пеленгу определить, грозит ли столкновение или суда расходятся. Когда же Европорт приблизился и «Дафния» подошла к фарватерам, я вдруг понял, что ничего не вижу. Ни красных, ни зеленых, ни, соответственно, пеленгов. Вообще ничего не различаю. На фоне ярко освещенного тысячами огней берега высмотреть нужный огонь было абсолютно невозможно. По правому борту тоже световая какофония — мигание буев, свет идущих и стоящих на внешнем рейде пароходов… Все источники света сливались в гигантский Млечный Путь из разноцветных огней.

Где-то в районе предполагаемого расположения души, между горлом и грудью, появилось легкое поташнивание — страх, но мне было не до переживаний. Вцепившись в руль, я изо всех сил таращил глаза, пытаясь разобраться в ситуации.

Пока смотрел вправо, по левому борту огни Антверпена вдруг стали исчезать. Вглядевшись, я понял, что их перекрывает борт парохода, надвигающегося на меня…

Зеленый, зеленый!.. Я стал лихорадочно искать огонь и увидел зеленый почти прямо по курсу.

Быстро переложил руль, поворачивая «Дафнию» правым бортом к пароходу. Черная тень надвигалась и прошла в десятке метров, так что я отчетливо услышал звук работающих машин.

Пронесло. Не успел я перевести дыхание, как справа, будто из-под воды, выпрыгнули два красных огня — резко даю задний ход, поворачиваю яхту… В это время красные разъезжаются в разные стороны и тот, что находится у меня по правому борту, превращается в зеленый — пароход поворачивает. Быстрее руль влево и полный ход… Бросаю взгляд назад — мать честная! — зеленый и красный огонь прут прямо на меня: какая-то махина наезжает сзади, причем ее локатор конечно же не видит крошечную «Дафнию» где-то внизу. Выскочил из-под махины буквально в последнюю секунду… И так два часа. Несколько раз казалось, что это уже все — столкновения не избежать. Был момент, когда я так запутался в огнях, что готов был сдаться и разбудить президента, но, представляя его ехидный взгляд, сдержался…

Больше двух часов длилась эта лихорадочная беготня из-под океанских лайнеров. От напряжения и суеты я так разгорячился, что, сбросив с себя пуховик, в десятиградусный холод носился по кокпиту в одних трусах, изнывая от перегрева. Зато на исходе второго часа этого сумасшествия поймал себя на том, что и огни стали виднее, и мои судороги поутихли — опыт.

Наконец Европорт позади, последний пароход пропыхтел у меня за кормой. Можно с облегчением вздохнуть… О господи! прямо по курсу красный — откуда он тут? Опять сбрасываю обороты, иду малым ходом. Красный приближается… Пристально вглядываюсь: из темноты медленно проявляется борт яхты. Из кокпита на меня смотрит несколько пар глаз, выражающих крайнюю степень обалдения — видимо, собратья приготовились повторить мой подвиг в обратном направлении. Я наградил бедолаг ободряющим жестом, дескать, «не дрейфьте, братцы!», и дал полный ход.

А президент первый раз за все время проспал вахту.

«Вот это нервы! — подумал я. — Неужели он не понимал степень риска? Ни за что не поверю, скорее воспитывал».

Никаких комментариев по этому поводу не последовало.

Кале. В гости не напрашиваемся

В Кале пришли ночью. Тишина. Ворота шлюза закрыты. На внешнем рейде привязались к бую и стали ждать, когда настанет утро и откроют ворота. Утро настало, а ворота не открывают, в то время как подул северо-восточный ветерок силой в девять метров. Идеальный ветер, чтобы перемахнуть в Англию.

— Пошли?

— Пошли.

Тридцать миль через Дуврский пролив преодолели за шесть часов и вечером уже стояли у ворот шлюза Соверен-Харбор в Истборне. Британцы оказались расторопнее французов — распахнули ворота и любезно зажгли зеленый огонь, дескать, «милости просим!».

Сенкью вери мач!

Уроки английского в Истборне

На самом деле ворота шлюза в Истборне открываются точно по расписанию. Об этом я узнал, когда расплачивался за стоянку, после чего мы с президентом еще успели в светлое время прогуляться по городку и убедиться, что морские карты в Англии стоят двенадцать фунтов, то есть те же двадцать долларов, что и в Голландии. К сожалению…

Не обнаружив достопримечательностей, на следующее утро собрались переходить в Шорем-Бай-Си, для чего перешвартовались ближе к воротам шлюза и стали ждать назначенного времени открытия. Время подошло, но никаких движений не последовало, зеленый свет над воротами не зажигался. Я поковылял в офис и выяснил, что перепутал время открытия ворот с закрытием, из-за чего мы теперь вынуждены будем ждать еще час.

Старый дурак!

Поскольку обвинять было некого, но очень хотелось — свое раздражение излил на девушку-диспетчера, ни в чем не повинную. Девица виновато хлопала глазами, выслушивая, как я на своем чудовищном английском втолковывал ей, в чем состоит разница между «бефо» и «авто»… Хотел было еще повоспитывать несчастную барышню, но бросил взгляд на стену и воздержался. «Девятый вал» — вот что висело на стене за спиной у диспетчера. Родной наш Айвазовский, причем не репродукция, а плохонькая копия в натуральном багете — совсем как в сельском клубе.

— Мое почтение, ваше превосходительство, господин Айвазовский! Помните наши незабываемые встречи?

— Как не помнить, — ответил мне живописец. — А вы все такой же умный и утонченный…

Опускаю глаза.

Как меня подвел Айвазовский

Ах как хочется выглядеть! Блистать и производить впечатление умом, талантами, манерами… Поражать воображение, изумлять или хотя бы просто нравиться! Хочется, чтобы хвалили, чтобы гордились знакомством с тобой. Чтобы говорили: «Редкого ума человек».

Хочется…

Так случилось, что именно через Айвазовского я познал коварные свойства невинного вранья, и было это давным-давно, в конце шестидесятых, когда я бегал ассистентом у Григория Михайловича Козинцева, подобравшего меня, можно сказать, с улицы.

Нетрудно представить, как трепыхалось мое провинциальное сердечко рядом с великим старцем. С утра до ночи, вдохновленный какой-нибудь чепухой, порученной Мастером, я носился по съемочной площадке как ошпаренный. Наградой мне была фраза, произнесенная устами моего кумира во время обсуждения кандидатуры ассистента для экспедиции.

— Возьмите Аркадия, — услышал я голос Козинцева в соседнем кабинете.

— Молодой, неопытный, — засомневался директор картины Шостак.

— Один смышленый молодой человек, лучше трех опытных дураков, — отрезал Козинцев знакомым фальцетом, который появлялся у него в минуты раздражения.