Царица темной реки - Бушков Александр Александрович - Страница 11

И вот тут мне стало по-настоящему страшно. Если вокруг реальность, натуральный восемнадцатый век, то дверь-картина как открылась, так может и закрыться. И останусь я в прошлом, да вдобавок не в своем, в чужой стране, посреди чужого народа, на языке которого не знаю ни словечка. И что делать?

Пытливо наблюдавшая за мной Эржи вдруг с притворно сердитой гримаской хлопнула себя по лбу ладошкой, взяла со стола большой колокольчик, кажется, серебряный, громко позвонила и уселась рядом в со мной с крайне надменным видом, какого прежде на себя не напускала. Я покосился на нее: осанка, поза, выражение лица – теперь это и впрямь была графиня восемнадцатого века, способная и казнить, и миловать (у них, как и у нас, я читал, тогда еще существовало крепостное право, если у нее есть земли, есть и крепостные).

Вошел старик крайне колоритного вида, напомнивший мне читаные исторические романы: холщовая рубаха, белая, чистая, со скупой красной вышивкой по вороту, длиной чуть ли не до колен, с синим матерчатым кушаком, такие же шаровары и странная кожаная обувь, нечто среднее меж лаптями и сапогами. Остановившись в нескольких шагах, он отвесил натуральный поясной поклон, о котором я раньше только читал в тех же романах. Когда он выпрямился, я поразился его взгляду – не то чтобы приниженному, просто такими и должны быть глаза человека, осознающего себя имуществом и совершенно с этим примирившегося. Да уж, восемнадцатый век…

Эржи произнесла несколько фраз – с надменностью настоящей графини. Старик обернулся ко мне, отвесил такой же поясной поклон и почтительно сказал:

– Мне имя на Юро. Я сом русин. Пане ласкавы разумие такий говор?

Ах, вот оно что. Сюрпризом для меня это не стало: пройдя пол-Венгрии, я уже знал, что здесь кроме мадьяр живут еще и славяне: и словаки, и русины нескольких народностей, отличавшихся языками. Встречали они нас гораздо приветливее венгров, и договориться с ними было гораздо легче, хоть и с некоторым трудом.

Вот и сейчас, когда я с ним заговорил, понять друг друга все же можно было. Эржи прислушивалась к нашей беседе так, словно все – ну, почти все – понимала. Очень быстро что-то произнесла приказным тоном, и старик, оборвав фразу на полуслове, сообщил мне, что «ясная пани графиня розумие русинский и сама може размовлять». Вслед за тем, словно выполняя заранее полученные инструкции, поклонился нам в пояс и тихонько вышел.

– Как мне это раньше в голову не пришло! – сказала Эржи. – Теперь и говорить можем, а не на бумажке писать, как немые.

(Нельзя сказать, что разговор у нас пошел теперь так уж гладко – языки все же разные, иногда она не понимала меня, иногда я не понимал ее, приходилось переспрашивать, порой не раз, помогая себе жестами, – что нас обоих только забавляло. Но все же теперь мы могли общаться более-менее свободно. Прошло много лет, и я не держал в памяти наши разговоры дословно – да и зачем? – а потому пойду по самому легкому пути: буду пересказывать наши беседы правильным русским языком.)

– Я тебе могу еще раз поклясться на распятии – это действительно Анно Домини тысяча семьсот сорок пятый.

– Не надо, верю, – сказал я. – Но как так могло получиться? Не знаю, как ты, но я никогда не верил в колдовство…

Эржи звонко рассмеялась:

– Никакое это не колдовство. С колдовством я бы и не стала связываться как богобоязненная христианка. Тайные науки… Тайные знания… Тайные умения… Примерно так. Точнее я объяснить не могу – в ученые материи не посвящена. А тот, кто мог бы… – Ее личико на миг омрачилось. – Он погиб, не успев взяться за третью картину.

– А как же теперь быть с этими двумя? Такая дверь меж временами – штука опасная.

– Это ненадолго, – сказала Эржи. – Скоро все закроется, день-два. Останутся только картины, пейзаж и портрет. Самые обычные картины. Я надеюсь, день-два ты сумеешь удержать все в тайне? Задернешь портьеры, попробуй раздобыть ключ и запирать дверь снаружи, когда будешь уходить. У дворецкого всегда есть ключи от всех дверей… Ты еще не взял?

– Да как-то не подумал, что понадобится…

– Возьми сразу, как только вернешься. От нас к вам никто не попадет, я уже позаботилась. А вот если в твое отсутствие кто-нибудь обнаружит дверь и решит наведаться в гости, трудно и предсказать, что из этого выйдет. – Она послала мне лукавый взгляд. – В тебе-то я уверена, ты сумеешь сохранить тайну…

– Подожди, – сказал я чуточку ошеломленно. – Как же так… Два-три дня…

– Увы… – Она сделала грустную гримаску. – Есть обстоятельства, которые сильнее нас.

– Так ты что же, вернешься в портрет?

– Вот уж нет, – засмеялась Эржи. – Нет, конечно, изображение на портрете будет прежнее, но сама я остаюсь здесь. Слишком многое еще не закончено. Долго рассказывать.

Останется здесь… и погибнет от яда в бокале. Сказать ей об этом? Но я же не знаю подробностей, представления не имею, где, в каком доме, в каком именно бокале ее подстерегает отрава… Успокойся, внушал я себе, она уже умерла двести лет назад, в любом случае с ней это произойдет, если она намерена остаться здесь, в своем времени. И надо же было, чтобы это случилось именно со мной!

– Господи! – спохватилась Эржи. – Заболталась, обрадовалась, что мы теперь с тобой можем свободно разговаривать – и совсем забыла о долге хозяйки. Я сейчас велю подать завтрак…

Я взглянул на часы и поднялся:

– Нет времени на завтрак, Эржи, как ни жаль. Через четверть часа сыграют подъем, начнется обычная военная жизнь, и мне всем этим командовать. Ничего не поделаешь, служба…

– Я понимаю, – покладисто согласилась она и тоже встала. – У меня среди родных было столько военных… – И, подойдя вплотную, положила мне руки на плечи. – Но ведь всякая служба когда-нибудь кончается… Я приду ночью.

Прощание немножко затянулось, но я успевал к подъему, даже немного времени было в запасе. Да и не имелось каких-то неотложных дел, не было необходимости с ходу включаться в налаженную жизнь роты. Эржи помахала мне с крыльца, я помахал ей и быстрым шагом направился в свой двадцатый век. Благо «дверь» никуда не делась, и возле нее отиралась белка, кажется, та самая.

Цыкнув на нее, я шагнул в комнату и первым делом плотно задернул портьеру «двери», потом портрета. Критически присмотрелся, отступив на пару шагов. Если не знать, что за портьерами, получилось вполне благолепно – а кто чужой завалится в мою спальню и станет лазить за портьерами?

Позвонил дежурному по роте – никаких происшествий не случилось, никто меня не искал, не звонил ни из батальона, ни выше. Так что на какое-то время спокойная жизнь обеспечена. Есть полная возможность кое-кого порасспросить, развязать кое-какие узелочки – не столько из любопытства, сколько по въевшейся привычке доводить начатое дело до конца. С кого начать, с Паши или с Иштвана? А пожалуй, с того, кто первым под руку подвернется…

Кто первым подвернулся под руку, стало ясно сразу же – по деликатному стуку во все еще запертую на щеколду дверь. И по деликатности и по самому стуку – Паша стучать ни за что бы не стал, в армии не стучат (правда, только в те двери, перед которыми нет приемной с адъютантом или часового).

Так и есть, на пороге обнаружился Иштван во всем блеске – ливрея в золотом шитье, позолоченные пуговицы с графским гербом, панталоны до колен, белоснежные чулки, туфли с позолоченными пряжками. Так он по дому и расхаживал. Бойцы его прозвали Павлин-Мавлин, посмеивались вслед, но не обижали. Лейтенант Горский, мой самый молодой командир взвода (месяц как из школы ускоренного выпуска младших лейтенантов, едва усики начали пробиваться), даже с ним сфотографировался. Сказал, что пошлет карточку невесте, пусть полюбуется, какая экзотика попадается на войне – настоящий старорежимный дворецкий, как у нас в царские времена.

С отработанным за десятилетия поклоном Иштван сказал:

– С позволения господина капитана я заберу посуду?

– Да пожалуйста, – сказал я, пропуская его в комнату.

Он сделал пару шагов к столу – и вдруг остановился как вкопанный. Вместо привычного бесстрастно-услужливого выражения на лице появился неописуемый страх, оно побледнело так, что стало белее седых бакенбардов. Я проследил за его взглядом – он был прикован к возвышавшемуся во главе стола графину с портрета (там еще оставалось изрядно пурпурного нектара). Что-то он должен был знать, стервец, – и сам прослужил здесь всю сознательную жизнь, и упомянул как-то мимоходом, что его семейство служило графам Ракели добрых полторы сотни лет…