Операция «Шейлок». Признание (СИ) - Рот Филип - Страница 58

Писатель, примерно за семь месяцев до этого переживший кошмарный нервный срыв, спровоцированный, вероятно, опасным снотворным, которое ему прописали после неудачной мелкой хирургической операции, настолько ошеломлен всеми этими событиями и собственными поступками, совершаемыми в ответ на эти события вопреки всякой логике, себе во вред, что начинает опасаться рецидива болезни. Происходит столько всего неправдоподобного, что в момент крайней дезориентации он задается вопросом: а может, вообще ничего этого не происходит, а может, он сейчас находится у себя дома, на коннектикутской ферме, и испытывает одну из тех галлюцинаций, безукоризненная убедительность которых чуть не довела его до самоубийства прошлым летом. Начинает казаться, что его власть над собой почти так же слаба, как его влияние на другого Филипа Рота, которого он уже не хочет называть ни «другой Филип Рот», ни «самозванец», ни «двойник», а подбирает ему имя Мойше Пипик — беззлобно-унизительную кличку на идише, позаимствованную из комедии, которой была повседневная жизнь в непритязательном мире его детства, кличку, означающую в дословном переводе «Моисей Пупок», кличку, которая, как он надеется, кое-как прогонит параноидальное предчувствие, что тот, другой, силен и опасен.

На обратном пути из Рамаллы писателя спасает из совершенно жуткой засады, устроенной военными, молодой офицер, командир подразделения, опознавший в нем автора книги, которую по стечению обстоятельств он в этот самый день прочел. В качестве компенсации за безосновательное нападение военных лейтенант (его зовут Галь) лично отвозит писателя на джипе в его отель в арабском квартале Восточного Иерусалима, по дороге добровольно признаваясь человеку, которого явно очень уважает, в душевных метаниях из-за безнравственности своего положения, поскольку он сделался орудием милитаристской политики Израиля. В ответ писатель, сидя в джипе, принимается с обновленной энергией излагать идеи диаспоризма, находя эти речи такими же нелепыми, как свою лекцию в Рамалле, но все равно высказываясь с не меньшим пылом.

В отеле писатель обнаруживает, что Мойше Пипик, с легкостью притворившись Филипом Ротом перед портье, проник в его номер, где и дожидается, лежа на его кровати. Пипик требует, чтобы Рот отдал ему чек Смайлсбургера. Происходит горячая перепалка, а затем — спокойная, обманчиво-дружеская, даже проникновенная интерлюдия, во время которой Пипик делится своими приключениями в бытность частным детективом в Чикаго, но, когда писатель повторяет, что чек Смайлсбургера потерян, в Пипике вновь вскипает гнев, и в финале эпизода Пипик, обуянный яростью, подпавший под власть истерии, демонстрирует писателю свой эрегированный член, а писатель выталкивает, практически выдавливает Пипика из номера в коридор.

Вконец переволновавшись из-за назревающего хаоса, писатель решает первым же утренним авиарейсом бежать из Израиля в Лондон и, забаррикадировав дверь номера, чтобы оградить себя в равной мере как от возвращения Пипика, так и от собственной беспомощности перед его провокациями, усаживается за письменный стол у окна, чтобы составить несколько последних вопросов для интервью Аппельфельда (он намерен завезти эти вопросы Аппельфельду домой, когда на рассвете отправится в аэропорт). В окно ему удается увидеть несколько сотен израильских солдат, которые в тупике неподалеку от отеля рассаживаются по автобусам, чтобы выступить в мятежные городки на Западном берегу. А прямо под своим окном он видит полдюжины арабов в масках, которые воровато снуют взад-вперед, перенося камни с одного конца улочки на другой; составив свои вопросы для Аппельфельда, он решает, что должен сообщить об этих людях с камнями израильским властям.

Однако сразу после безуспешной попытки дозвониться в полицию он слышит, как спутница Пипика, рыдая, шепчет из-за забаррикадированной двери, что Пипик, которого она упорно именует Филипом (что для писателя унизительно), вернулся в отель «Царь Давид» и теперь замышляет вместе с еврейскими боевиками-ортодоксами похищение сына Демьянюка, чтобы держать в плену и калечить, пока его отец не признает себя «Иваном Грозным». Она просовывает под дверь матерчатую звезду типа тех, которые во время войны европейские евреи поневоле носили как опознавательный знак, а когда она говорит писателю, что Мойше Пипик получил ту звезду в Гданьске в подарок от Леха Валенсы и с тех пор носит ее под одеждой, писатель находит это крайне оскорбительным, теряет власть над своими эмоциями и в очередной раз понимает, что его захлестывает то же самое безумие, ради избавления от которого он уже было решил сбежать из Иерусалима.

Взяв с женщины обещание, что она откроет ему, кто такой на самом деле Мойше Пипик, он отодвигает баррикаду и позволяет гостье протиснуться в комнату. Выясняется, что она тоже сбежала от Пипика и добралась на другой конец Иерусалима, чтобы заявиться к писателю не столько в надежде получить чек Смайлсбургера (хотя вначале она вяло пытается это сделать), и не столько чтобы убедить писателя предотвратить похищение молодого Демьянюка, но в надежде спрятаться от «кошмара антисемита», от парадоксальной ситуации — она попалась в ловушку фанатика, но не может оставить этого фанатика без попечения. Соблазнительно распростертая на кровати писателя (за эту ночь ее голова — уже вторая нежданная голова, делающая передышку на его подушке), в дешевом модном платье, при виде которого писатель равно сомневается и в своих, и в ее мотивах, она угощает его историей о своем пожизненном порабощении и о серии преображений: из нелюбимого ребенка в католической семье узколобых невежд — в бестолковую неприкаянную распутную хиппушку; из бестолковой неприкаянной распутной хиппушки — в целомудренную фундаменталистку, тупо покорную Иисусу; из целомудренной фундаменталистки, тупо покорной Иисусу— в отравленную встречами со смертью евреененавистницу, медсестру онкологического отделения; из отравленной смертью евреененавистницы, медсестры онкологического отделения — в послушную выздоравливающую антисемитку… А куда она двинется с этого последнего полустанка по маршруту, начавшемуся в Огайо, к какому новому умерщвлению себя она придет? Какой будет следующая метаморфоза — для Ванды Джейн «Беды» Поссесски, а также для писателя, страдающего от тумана в голове, эмоционального истощения, недоедания, ослепленности эротическими чувствами, — для писателя, который, крайне опрометчиво имплантировав себя в нее, обнаруживает, что — и это еще гибельнее — в нее наполовину влюблен?

Такова интрига вплоть до той минуты, когда писатель покидает женщину, все еще прискорбно путаясь во всем вышеописанном, и, подхватив чемодан, на цыпочках — чтобы не нарушить ее посткоитальный покой — бесшумно выскальзывает из интриги, руководствуясь тем резоном, что интрига в целом неправдоподобна, совершенно неосновательна, в слишком многих ключевых моментах полагается на маловероятные совпадения, не отличается внутренней последовательностью и не содержит даже слабых намеков на серьезное значение или предназначение. С самого начала сюжет в этой истории слишком уж легкомыслен, слишком уж, на его вкус, надуман, слишком причудлив, на каждом повороте — безумный галоп нелепейших событий, разум нигде не может найти точку опоры и взглянуть на ситуацию в правильной перспективе. Мало того, что помещенный в центр сюжетного водоворота двойник сам по себе совершенно невероятен, так вот вам еще несусветная потеря чека Смайлсбургера (а также нежданное появление чека Смайлсбургера и сам Луис Б. Смайлсбургер, этот deus ex machina из Борщевого пояса^[45]), подталкивающая сюжет в каком-то неправдоподобном направлении и подтверждающая интуитивную догадку писателя, что эта история умышленно затеяна как розыгрыш, причем розыгрыш злой, если учесть тяготы еврейской жизни, о которых разглагольствует его антагонист.

А есть ли что-то дельное — ну, мало ли, а вдруг? — в антагонисте, задумавшем розыгрыш? Есть ли в его автопортрете черты, позволяющие счесть его глубоким, объемным персонажем? Профессия настоящего мачо. Имплант пениса. До нелепости открытая кража личности. Грандиозные логические обоснования. Лабильный тип характера. Истерическая мономания. Софистика, душевная боль, медсестра, зловещая гордость своей «неотличимостью» — все это в сумме дает человека, который пытается быть реальным, но понятия не имеет, как провернуть этот фокус, человека, который не знает, ни как быть выдуманным персонажем (и убедительно выдает себя за кого-то совершенно невыдуманного), ни как самореализоваться таким, каков он есть. Он не более способен подать себя как цельную, гармоничную натуру, или сделать из себя ошеломляющую, неразрешимую загадку, или хотя бы просто существовать в качестве непредсказуемой сатирической силы, чем создать цельную, связную, последовательную интригу, к которой всерьез отнесется взрослая аудитория. Его бытие в качестве антагониста — да и его бытие вообще — полностью зависит от писателя, чью скудную самость он присваивает, словно паразит, словно пират, дабы придать себе хоть видимость достоверности.