Операция «Шейлок». Признание (СИ) - Рот Филип - Страница 39

Нет, судьба человека не предопределяется его характером; судьба — это шутка, которую жизнь человека рано или поздно сыграет с его же характером.

Мы еще не добрались до домов, щеголяющих антеннами в виде Эйфелевой башни, но уже выехали из холмов и двинулись по магистрали на юг, к Иерусалиму, когда таксист впервые заговорил со мной. По-английски, не очень уверенно выговаривая слова, он спросил:

— Вы сионист?

— Я старый друг мистера Зиада, — ответил я. — Мы вместе учились в университете в Америке. Он мой старый друг.

— Вы сионист?

«А ты кто такой?» — подумал я. Проигнорировал его вопрос и снова уставился в окно, высматривая какую-нибудь верную примету — вроде телеантенн — того, что мы приближаемся к предместьям Иерусалима. А если мы сильно отклонились от дороги на Иерусалим, если мы едем в совсем другое место? Где же израильские блокпосты? Пока нам не встретился ни один.

— Вы сионист?

— Скажите мне, — ответил я, сама сговорчивость, — что вы понимаете под «сионистом», и я вам скажу, сионист я или нет.

— Вы сионист? — монотонно твердил он.

— Послушайте, — огрызнулся я, а сам думал, ну почему попросту не отвечаю ему «нет, не сионист», — вам-то какое дело? Езжайте, пожалуйста, дальше. Это дорога на Иерусалим? Или нет?

— Вы сионист?

Теперь машина заметно сбавляла скорость, шоссе было погружено во мрак, а за кюветами — вообще ничего не видать.

— Почему вы едете медленнее?

— Плохой машина. Не работать.

— Несколько минут назад работала.

— Вы сионист?

Теперь мы еле-еле ползли.

— Передача, — сказал я, — переключитесь на низшую передачу и дайте газу.

Но тут машина остановилась.

— Что такое?!

Ничего не ответив, прихватив фонарик, он вылез, начал щелкать — включать и выключать фонарик.

— Отвечайте! Почему вы встали тут вот так? Где мы? Зачем вы мигаете фонариком?

Я не понимал — то ли оставаться в машине, то ли выскочить наружу, и вообще повлияет ли это хоть как-то на судьбу, которая меня вот-вот постигнет.

— Послушайте, — закричал я, спрыгнув вслед за ним на асфальт, — вы меня поняли? Я друг Джорджа Зиада!

Но я не смог его найти. Он исчез.

Вот тебе расплата за то, что ты решил повыеживаться в самой гуще народного восстания! Вот тебе за то, что не послушался Клэр и не передал все в руки юристов! Вот тебе за то, что ты не можешь, как все, считаться с чувством реальности! «Пасхальный парад»! Вот тебе расплата за твои кретинские шуточки!

— Эй! — закричал я. — Эй, вы! Вы где?

Не получив ответа, я открыл дверцу со стороны водителя и попытался нащупать замок зажигания: ключи-то он оставил! Сел за руль, захлопнул дверцу и, не колеблясь, завел машину, и дал газу на нейтральной передаче, чтобы мотор не заглох. Потом вырулил на дорогу и попытался прибавить скорость — должен же здесь где-нибудь быть блокпост! Но не проехал я и пятнадцати метров, как в тусклых лучах фар возник водитель: одной рукой он махал мне, чтобы я остановился, а другой придерживал брюки, спущенные до колен. Мне пришлось сделать крутой вираж, чтобы его не сбить, а затем, вместо того чтобы остановиться и впустить его в машину — пусть везет меня до места, — я вдавил педаль газа, но эту колымагу было уже невозможно подбодрить, и через несколько секунд мотор сдох.

Позади, на шоссе, я увидел качающийся в воздухе фонарик, и через несколько минут старик-водитель, запыхавшись, добрался до машины. Я вылез, отдал ему ключи, он сел за руль, со второй или третьей попытки завел мотор, и мы поехали; поначалу машина двигалась рывками, но затем вроде бы все наладилось, и мы снова покатили — в правильном, как мне хотелось верить, направлении.

— Что же вы не сказали, что вам надо посрать? Что я должен был подумать, когда вы просто остановили машину и исчезли?

— Больной, — ответил он. — Живот.

— Надо было сказать. Я подумал, причина другая.

— Вы сионист?

— Почему вы все время об этом спрашиваете? Если вы имеете в виду Меира Кахане, то я не сионист. Если вы имеете в виду Шимона Переса… — Но почему мне не лень отвечать этому безобидному старику, у которого схватило живот, почему я совершенно серьезно отвечаю ему на языке, которого он почти не понимает… Куда, черт возьми, подевалось мое чувство реальности? — Отвезите меня, пожалуйста, — сказал я. — Иерусалим. Просто довезите меня до Иерусалима. И без разговоров!

Но, сократив расстояние до Иерусалима не больше, чем на пять-шесть километров, он съехал на обочину, заглушил мотор, взял фонарик и вылез. На сей раз я спокойно сидел на заднем сиденье, пока он искал на поле местечко, чтобы снова присесть. Я даже начал смеяться вслух над тем, как преувеличил возможные угрозы, но тут меня ослепили фары, летящие прямо на такси. Встречная машина встала в считаных сантиметрах от нашего переднего бампера, но я-то уже приготовился к удару и, возможно, даже заорал. Затем — шум со всех сторон, выкрики, вторая машина, третья, вспышка, залившая все кругом белым светом, еще одна вспышка, и меня выволакивают из машины на шоссе. Я не понимал, на каком языке говорят эти люди, практически ничего не мог различить в этом сиянии, не знал, что для меня страшнее — попасть в жестокие руки грабителей-арабов или в жестокие руки израильских поселенцев.

— Английский! — закричал я, катясь кувырком по асфальту. — Я говорю по-английски!

Я встал, привалился к крылу автомобиля, а затем меня сгребли, развернули, в мой затылок что-то ударилось по касательной, и тут я увидел огромный, зависший над моей головой вертолет. И услышал собственный крик:

— Не бейте меня, черт возьми, я еврей! — Сообразил: вот те, кого я и ищу, чтоб они доставили меня в отель без проблем. Всех солдат, направивших на меня автоматы, я не смог бы пересчитать, даже будь я способен вообще считать в тот момент, — их было еще больше, чем в зале суда в Рамалле; на этот раз вооруженные, в касках, они выкрикивали приказы, которых я не мог расслышать из-за стрекотания вертолета, даже если бы понимал их язык.

— Я взял это такси в Рамалле! — закричал я. — Водитель остановился посрать!

— Говорите по-английски! — крикнул мне кто-то.

— ЭТО АНГЛИЙСКИЙ! ОН ОСТАНОВИЛСЯ, ЧТОБЫ СПРАВИТЬ НУЖДУ!

— Да? Он?

— Водитель! Араб-водитель! — Но где же он? Неужели сцапали только меня? — Тут был водитель!

— Сейчас глубокая ночь!

— Вот как? Я не знал.

— Посрать? — спросил чей-то голос.

— Да, мы остановились, чтобы водитель посрал, он просто мигал фонариком…

— Посрать!

— Да!

Неведомый человек, задававший вопросы, захохотал.

— И больше ничего? — крикнул он.

— Насколько я знаю, да. Но я могу ошибаться.

— Ошибаетесь!

И тут подошел один из них, молодой здоровенный парень, протягивая ко мне руку. В другой руке он держал пистолет.

— Возьмите. — Он передал мне мой бумажник. — Вы это обронили.

— Спасибо.

— Какое совпадение, — учтиво произнес он на безукоризненном английском. — Только сегодня, только сегодня днем я дочитал одну из ваших книг.

* * *

Спустя полчаса я благополучно прибыл к дверям отеля, куда меня доставил на армейском джипе, взяв на себя роль моего шофера, Галь Мецлер°, молодой лейтенант, который в этот самый день прочел от корки до корки «Литературного негра^[30]». Галь, двадцатидвухлетний сын преуспевающего промышленника из Хайфы, в прошлом малолетнего узника Освенцима, был с отцом в таких же отношениях (сказал мне сам Галь), как Натан Цукерман со своим отцом в моей книге. Мы сидели рядом на передних сиденьях джипа, припаркованного перед отелем, и Галь рассказывал мне про отца и про себя, а я думал: за все это время я видел в Великом Израиле только одного сына, который не в разладе с отцом — это Джон Демьянюк — младший. Вот у них — мир и согласие.

Галь сказал мне, что через шесть месяцев закончится его четырехлетний срок офицерской службы. Сможет ли он за эти долгие месяцы сохранить здравый рассудок? «Даже сам не знаю», — сказал он мне. Потому-то и глотает по две-три книги в день, чтобы хотя бы ненадолго вырваться из этого бредового существования. По ночам, сказал он, каждую ночь он предается мечтам — уехать из Израиля, когда закончится срок службы, и — в Нью-Йорк, в киношколу. Знаю ли я киношколу Нью-Йоркского университета? Он упомянул имена некоторых преподавателей. Знаком ли я с ними?