Олигарх (СИ) - Щепетнов Евгений Владимирович - Страница 26

Когда вышел врач, я сразу посмотрел ему в лицо, в глаза. Глаза никогда не врут. И они были грустными, эти самые глаза. Врач подошел ко мне, спросил:

— Вы ее муж?

— Я

— Жива. Состояние средней тяжести, что удивительно при таких тяжелых травмах. На удивление здоровая и крепкая женщина. Я думаю — все с ней будет хорошо. Мы ее собрали, так что жить будет. И даже рожать будет.

Я посмотрел ему в глаза, и он ответил на незаданный вопрос:

— Увы. Ребенка потеряла. Один из ударом пришелся ему по голове. Простите за такие подробности — ее практически разрубили надвое. Шансов не было никаких. Но повторюсь — она еще сможет родить! Через годик, через два — но сможет! Так что…вот так. Простите — я пойду, очень устал.

Врач побрел по коридору, а я опустился на стул, стоявший возле кадки с пальмой, и обхватил голову руками. Все. Все сказано. Эта тварь убила моего ребенка. И этот гад убил! Если бы он дал мне пистолет — я бы уложил сумасшедшую с одного выстрела, а он, трясущимися руками…мразь! Мало я ему рожу набил!

Как оказалось — рожу я этому придурку набил все-таки неслабо. Ему пришлось лечиться в госпитале — сломанный нос, выбитые зубы, сломанные три ребра. Было служебное расследование, и я метался между следователем и больницей, в которой лежала Ольга. Я добился, чтобы меня туда пускали, и чтобы ей выделили отдельную палату. А еще — потребовал, чтобы у меня взяли кровь и влили ей. После вливания моей крови выздоровление пошло ударными темпами.

Едва не дошло до уголовного дела, пока не вмешался Семичастный, который со мной связался, и которому я в подробностях все рассказал. Он мне выговорил за рукоприкладство, и…в общем-то все. Его задание я выполнил, а то, что в конце возник эксцесс исполнителя — так всякое бывает. Особенно если у этого самого исполнителя по вине некого придурка убивают родного сына. Это был сын, да.

Я похоронил его на местном кладбище. Маленький, как игрушечный гробик нес на руках, и сам его опустил, спрыгнув в могилу. Пусть он еще и не родился, пусть его вырвали из чрева матери, но он уже был человеком, он был моим сыном. А значит — должен упокоиться как положено человеку. И памятник ему поставил. Без даты рождения. И без фотографии. «Владимир Михайлович Карпов». И дата смерти. Может и глупо, конечно — но не для меня. Кто-то скажет, что он еще не был человеком, что это только зародыш, но…пусть тот, кто это скажет, бросает своих мертвых детей в канаву. А я своего сына похоронил как положено. Гранитная глыба с полированной поверхность, и на ней имя.

В процессе расследования выяснилось, что опер, который говорил, что подсадил Оленьку в гостиницу и был ее женихом. Когда здание обложили, он позвонил ей, попрощался и рассказал, кто виноват в том, что их счастье разрушено. Этот самый опер врет, что он, якобы, не давал своей невесте задания убить жену своего обидчика, что просто попрощался без всяких далеко идущих планов. Что это не было актом мести. А то, что у нее съехала крыша — так кто же знал? Но мне в это не верится. Он-то знал свою подружку лучше кого-либо другого. Знал, на что она способна.

Впрочем — уже все равно. Его конечно расстреляют — статья точно расстрельная, на этих мразях висят десятки трупов. В общем — пусть о нем позаботится суд и палач.

Второй администратор как ни странно выжила. Оказывается, она подслушала разговор Оленьки с женихом по параллельному телефону, и все поняла. И не нашла ничего лучшего, как попрекнуть ту криминалом и заявить, что всегда чувствовала в ней гнильцу. Ну и получила — портняжные ножницы в грудь и живот. Именно после того, как Оленька завалила свою сослуживицу, у нее скорее всего и окончательно съехала крыша. Она пошла в подсобку, взяла топорик, невесть откуда взявшийся в бендешке уборщицы, и пошла устанавливать справедливость — так, как она ее понимала. Теперь уже и не узнаешь — что творилось в этой безумной голове.

Я продолжал жить в той же гостинице, только в другом номере — оплачивал ее Комитет — по указанию Семичастного. Впрочем — мне на это было плевать. Какая разница, где жить? Номер, где мы жили был разгромлен начисто, там сейчас шел ремонт.

Ольга выздоравливала, вот только улыбаться она перестала. Совсем. Нет, она меня не возненавидела, относилась ко мне ровно, благодарно, и без злобы. Я ей все рассказал, начиная от просьбы Семичастного и заканчивая всеми обстоятельствами дела. Не упустил отметить роль опера, который не дал мне пистолет. И ничего не сказала о том, что мне надо было глушить опера не после того, как сумасшедшая баба изрубила мою жену, а до того как. Только от этого не легче.

Рассказал я и про то, что похоронил нашего с ней сына. Ольга плакала — безмолвно, молча, глядя в потолок. Потом попросила отвезти ее на могилу — когда поправится, и когда будем уезжать из города.

А машину я все-таки продал. Она мне стала настолько противна, что впору толкнуть с обрыва и забыть о ней. Купил ее тот самый грек Алексей — за пять с половиной тысяч. Сам предложил — а я и не отказал. Предложил бы он три тысячи — я бы и за три отдал. Мне было абсолютно все равно, по какой цене продавать. Ну а покупатель совершенно счастлив — отмыл сиденья, и вперед, поехал! Атеист, одним словом. Ему плевать, что в машине кого-то убили и сиденья были покрыты коркой крови.

Глупо, наверное, но я возненавидел Одессу. Мне противно было и грязное ее море, в котором и купаться-то противно, и ее чистые улицы, и все ее достопримечательности. Здесь убили моего сына, и я хочу поскорее отсюда убраться. И больше сюда ни ногой. Не судьба мне полюбить Одессу — что в этом времени, что в будущем — не судьба.

Карма. Чем ни больше у тебя успех, тем больший откат ты можешь получить. Все в мире уравновешивается, удача и неприятности идут полосами — черными и белыми. И чем ни больше у тебя полоса белая, тем чернее может стать полоса черная. Вот и получил откат.

Ну что же…что бы не случилось — все равно надо жить. И проклинать себя за то, что решил ехать в Одессу — просто глупо. Чему быть — тому не миновать — это я понимал наверное лучше всех в этом мире.

Ольга после больницы стала холоднее, отчужденнее. Она часто задумывалась, отделываясь односложными ответами, а я страдал, понимая, что телесные раны излечить гораздо легче, чем душевные. Но была надежда, что время все-таки все исправит. Поживем — увидим.

Мы вышли по приставленному к дверному проему АН-24 трапу, и я полной грудью вдохнул воздух своей малой родины. Не знаю, может мне только так кажется, но воздух Саратова очень отличается от воздуха Москвы. Или это надо назвать «атмосфера»? Москва жесткая, пахнущая автомобильной гарью, по̀том людей, которые бегут по улицам в надежде нагнать убегающее счастье. Там всегда влажно и рубаха липнет к телу, несмотря на то, что асфальт плавится от жары, а дождя не было уже минимум неделю. Влажная духота метрополитена с запахом озона, дезинфекции и человеческого пота.

Саратов пахнет нагретой землей, соснами на площади Революции, которая потом стала Театральной. Цветами с огромных клумб в садике на Большой Горной перед памятниками жертвам революции. Помоями, которые нерадивые жильцы льют прямо на проезжую часть в самом центре города на улицах Зарубина и Гоголя. Пахнет степью — сухой травой и полынью, пахнет Волгой — тиной и дохлыми селедками, порубленными винтами многочисленных лодок, катеров и пароходов, жужжащим ковром покрывающих поверхность Волгоградского водохранилища. Да, именно водохранилища, потому что Волга у Саратова не настоящая Волга. Настоящая — быстрая, довольно-таки узкая, водоворотистая — ниже проклятой Волгоградской плотины, уничтожающей самую великую русскую реку, превратившей ее в застойное болото, каждое лето загнивающее на корню и несущее в своих водах зеленые волны с мириадами размножившихся в теплой мутной воде зелеными водорослями.

Все равно я люблю этот город — город моего детства. Именно ЭТОТ город, город семидесятых, когда Волга еще не совсем убита, когда узкие старинные улицы еще не запружены стадом оголтелых автомобилистов за рулем своих железных коней. Когда почти у каждого частного дома стоит лодка-гулянка, то ли дожидаясь ремонта-покраски, то ли как память о том, что хозяин, когда был еще в силах, дневал и ночевал на реке, а потом его сад сладко пах копчеными лещами и судаками.