Маги и мошенники - Долгова Елена - Страница 6
- Предыдущая
- 6/93
- Следующая
– Где оно? Посвети, Лакомка!
В углу конюшни, там, где заезжий сэр поместил кое-какие «догогие сегцу» реликвии, шевельнулся мятый серый комок. Комок вздохнул, немного повозился, подрожал коротким пушистым хвостиком и выпустил на свет шею, увенчанную приплюснутой головой. Голова, с яблоко величиной, поднялась на два с лишним локтя над землей, и робко уставилась на Хайни чудесными карими глазами.
– Ух ты, Лакомка, глянь, ну и шея у этой птички!
Струс мигнул, надернул на глаза тоненькую белесую пленочку, щелкнул клювом, и церемонно поклонился.
– Как ты думаешь, откуда это чудо у Хрыча завелось?
– Странствующий рыцарь какой-нибудь в Сарацинии поймал, а в Нусбауме, пропившись, заложил.
Струс поднялся во весь рост, распрямил длинные ноги. Ноги оказались наподобие журавлиных, только потолще и…
– …а когти у него здоровенные.
– Зато крылья тощие. И не летучий он. Давай мешок!
Струс покорно топтался на месте, чуть склонив голову набок. Нежно подрагивали метелочки коротких крыльев.
– Хватай его и суй туда.
– Сам хватай.
– Держи мешок, храбрец. А я…
Струс смущенно поджал ноги, оторванная от земли долгопалая когтистая лапа сложилась в подозрительно знакомую фигуру.
– Мешок держи, говорю!
– Ых!
– Вот так! Тепленьким взяли.
Струс повозился, устраиваясь поудобнее. Герои выбрались в разоренный палисадник, вскарабкались на многострадальный заборчик и вскоре очутились на пустынной улице Нусбаума, под мелким назойливым дождем. Град так и не пошел. Словом, как и было сказано, ночь выдалась замечательная.
Ночь сменилась розовым утром, а утро осветило нового героя короткой истории знаменитого скандала в Нусбауме. Герой этот, профессор Парадамус Нострацельс, доктор обеих медицин, астрологии и герметики, поселился в Нусбауме около пяти лет назад после малосущественных событий, которые, однако, заставили его поспешно оставить столицу. Зелья ученого герметика включали порой такие ингредиенты, о которых и не подозревали пациенты – тонкую материю тайны следовало хранить от грубых лап невежественных провинциалов.
Парадамус Нострацельс любовно глянул на хирургические инструменты и желчно посмотрел на гостей – небритый крепыш Хайни тупо мигал коровьими ресницами, а чернобородый толстяк Лакомка выглядел в точности так, как и должен выглядеть неукротимый пожиратель пива.
…Если придерживаться истиной правды, происхождение Лакомкиного прозвища было темно. Пожалуй, поискать причину стоило вдалеке от нусбаумских трактиров – Рихард имел склонность дружески заботиться о попавших в беду юных девственницах. В бурные годы Большого Мятежа эта черта героя проявилась сполна. К немалому огорчению, после мятежа девственницы сделались столь же редки, как Струсы, напитки стремительно вздорожали, а хозяйки таверн грубили и ничего не продавали в кредит…
Нострацельс в качестве престарелого ученого отличался сухостью нрава, давным-давно сжился со множеством предрассудков и не имел о вышеописанных качествах Лакомки ни малейшего представления. Однако наука требовала величия и жертв, а сделка – аккуратности. Парадамус печально вздохнул, решительно насупил седые брови и произнес не без суровости:
– Ну-с, молодые люди, материал у вас с собой?
Через краткое время из чистого, аккуратного домика, выстроенного в готическом стиле, выбрались бывшие солдаты Гагена, достояние которых увеличилось ровно на ту сумму, на которую полегчал кошелек Нострацельса.
Нострацельс остался один.
Если не считать мешка, в котором тихо возился Струс…
Беконный капитан Коломан Хаушка, который равно отличался любопытством, предприимчивостью и способностью незаметно задерживаться под чужими окнами, рассказывал чуть позднее за трактирным столом:
– Чародей ланцеты наточил, огонь в тигле раздул, порошком вонючим в котел посыпал. Мешок открыл, птицу дивную вынул. Шею длинную на край стола над лоханью пристроил. Сверкнул злодейский нож – взлетели перышки.
– Ух ты!
– Их ты!
– Так вот чем нас ланцетник прикармливал!
Хайни и Рихард метали в углу кости, делая вид, что происходящее их не касается. Гости горланили. Матушка Петра протирала кружки.
– Постой-постой, а откуда ты узнал, что порошок вонючий?
– У чародеев все порошки такие.
Лакомка подал голос:
– А где он птицу дивную взял?
– Наколдовал, конечно.
Гости охотно кивали. Ореол безопасной тайны приятен, он сродни аромату копченых колбас над очагом. Дверь отворилась внезапно. На пороге, на фоне весело раскрашенного заката, нарисовалась тощий, зловещего вида силуэт. Хаушка Поросенок остановился на полуслове и закашлялся.
– Стукните его по спине!
Парадамус, а вошел именно он, гордо держа ястребиный профиль, зашаркал прямо к столу и бросил на самую средину уже знакомый мешок. Обиженно звякнуло блюдо с капустой. Поросенок, получив от приятелей два гулких удара меж лопаток, уставился в окно, по-видимому обнаружив там нечто чрезвычайно интересное. Матушка Петра воинственно приосанилась, на всякий случай убрав со стойки пару лучших, самых новых кружек.
Мешок слегка дернулся. Нострацельс подвигал кустистыми бровями, молча вперил в солдат императора взгляд. Взгляд прожигал насквозь плотные фигуры отставных воителей. Хайни нашелся первым:
– Ы?
– Э!
Избавившийся от ноши чародей потащился прочь, вонзая в щелястые доски наконечник фигурной колдовской трости. На прощание он бросил коротко и совсем непонятно:
– Стыдно обманывать, молодые люди.
Из поспешно развязанного мешка высунулась голова целого и невредимого Струса. Она мигала и кланялась.
Хайни покидал трактир под насмешливый ропот приятелей. Присмиревший Лакомка брел следом. Дверь сердито хлопнула и затворилась за спинами героев. Ночь, пока лишь серый ее призрак, готовилась нарыть пыльную улицу, мальвы и черепичные крыши. Мешок за спиной почему-то казался тяжелее, чем накануне.
– Хайни… Э-эй, Хайни!
– Отстань.
– И чего чародей взвился?
– Шмель его укусил. Волшебный. Чародеи – они такие.
– Слушай, а деньги назад он не запросит?
– Раз сразу не запросил, теперь уже не запросит.
– Хороший Струс, первосортный, зря он так.
– Зря не зря – а Поросенку я все равно ребра пересчитаю. Чтобы врать не привыкал.
Друзья, не сговариваясь, свернули в тупичок. На вывеске, щедро украшенной орнаментом, напоминавшим следы гусиных лап, красовалась надпись: «Шинцель и сыновья. Колбасы. Потроха. Битая птица».
Шинцель вышел на стук, без лишних слов принял у Хайни мешок, осмотрел товар, деловито кивнул и отсчитал медяки. Его широкая плотная спина неторопливо исчезла за дверью, хлопнула дверь и наемники великого императора вздохнули с облегчением.
Так прошел еще один день.
Следующим утром госпожа Алиса Шинцель, супруга достопочтенного колбасника, пробудилась рано. Тихо, опасаясь потревожить раскатисто храпящего супруга, выбралась на кухню. Поправила чепец, потом лоскут, обмотанный вокруг порезанного пальца. За ночь глубокая ранка налилась болью и дурной кровью. Солнце летнего утра уже бушевало вовсю, заглядывало в окна, жарко играло на чистейших ножах, кастрюлях и сковородках. Пол блестел. Нигде ни перышка. Все, что осталось от зарезанной, ощипанной и приготовленной дичи, госпожа Шинцель еще вчера выбросила в яму за огородом. Алиса вспомнила красивые глаза диковинной птицы и сентиментально вздохнула. Горшок со струсиным жарким под яблоками соблазнительно светился медным боком. Колбасница взяла ложку и приподняла крышку. Внутри горшок оказался тоже очень чистым.
И абсолютно пустым.
Никто не мог слышать Алису в пустой кухне – она крепко выругалась и поискала взглядом нашкодившего кота. Кота нигде не оказалось. Зато на полке, между горшочками с сушеными овощами и бутылью постного масла, сидел, поджав ноги, живой Струс. Струс поклонился Алисе и издал звук, должно быть, обозначающий утреннее приветствие:
- Предыдущая
- 6/93
- Следующая
