У Черных рыцарей - Дольд-Михайлик Юрий Петрович - Страница 52
- Предыдущая
- 52/85
- Следующая
— Так-то оно так… Но я заболею тут от нетерпения! Вы хоть не задерживайтесь больше чем на час… честное слово, я тут места себе не найду!
Сомов не возвратился ни через час, ни через два. Он пришёл к страшно взволнованному Хейендопфу только в восемь часов вечера, ещё более возбуждённый и радостный, чем уходил.
— Все хорошо. Повезло! Получите такие раритеты, что всю жизнь будете меня вспоминать. Вот вам адрес — завтра ровно в четырнадцать вы зайдёте в эту квартиру. Вас встретит старичок, и вы спросите: «Фрау Эльза дома?» Он ответит: «Вы от Карла? Заходите!»
Смело идите за ним в подвал. Иконы я отобрал. Восемнадцать штук, о цене не договаривался, торгуйтесь по поводу каждой, хотя мне кажется, что дорого он не запросит: по всему видно, бедняга в трудном положении. Очень жаль, что мой самолёт вылетает в четырнадцать двадцать. Вдвоём мы бы это дело провернули быстрее… А теперь спать…
На следующий день Хейендопф выехал из Берлина не утром, как обещал Думбрайту, а лишь в пять часов пополудни. Это его немного смущало, но не могло испортить чудесного настроения, на заднем сидении лежали все восемнадцать икон. К счастью, он не знал, что везёт несусветный хлам, наспех собранный друзьями того, кого он знал как мистера Сомова.
А Григорий Гончаренко в это время уже сидел в ресторане аэропорта «Орли» под Парижем, опустив в почтовый ящик открытку мистера Думбрайта с немного подпорченным текстом. Попробуй придерись! Ведь каким только превратностям не подвергается корреспонденция, попадая в руки неаккуратных почтальонов!
БУДНИ ШКОЛЫ «РЫЦАРЕЙ БЛАГОРОДНОГО ДУХА»
Короткое пребывание в Париже выбило Гончаренко из колеи. Прошлое приблизилось вплотную. Словно время перешло в какое-то другое измерение и с бешеной скоростью помчалось вспять, к тому самому дню, когда телеграф принёс весть о смерти Моники.
Текст телеграммы навечно запечатлелся в памяти Григория, но теперь он снова увидал узенький светло-голубой бланк с чёрными, почти выпуклыми буквами, которые прыгали перед глазами, расплывались, снова сливались. А потом текст приобрёл неумолимую чёткость. «Через три часа после вашего отъезда неизвестная грузовая машина сбила на дороге мадемуазель Монику, которая, не приходя в сознание, умерла в тот же вечер, подробности письмом, положу венок вашего имени, Кубис»
Соучастник заранее продуманного убийства положил венок на могилу своей жертвы!
Григорий редко разрешал себе думать о Монике. Не потому, что стал забывать её, а скорее, спасая её образ от забвения. Ему казалось, что воспоминания блекнут, если часто к ним возвращаться, так же, как стирается и блекнет снимок, который всякий раз вытаскиваешь из бумажника, где он хранится.
На мгновение у Григория мелькнула мысль: плюнуть на все наставления Думбрайта и отправиться в Сен-Реми, в тот его уголок, где на холме приютилось тенистое кладбище с маленьким зелёным бугорком, на который второго мая тысяча девятьсот сорок пятого года он в первый и последний раз положил большой букет роз. И только двинувшись к билетной кассе, Григорий опомнился. Нельзя рисковать теперь, когда он подал о себе весточку Титову, когда надо законспирироваться так, чтобы никому даже в голову не пришло, что у бывшего барона фон Гольдринга, а ныне Фреда Шульца зреют планы относительно школы чёрных рыцарей! Разве так уж важно побывать в Сен-Реми? Моника все равно всегда рядом, где бы он ни был, куда бы ни поехал. Даже не рядом! Он просто вобрал в себя всю её жизнь, такую короткую, но такую прекрасную, и должен теперь продлить её в своих делах, в борьбе за правду и счастье на земле.
Он вспомнил последний вечер — вечер их прощания, когда они стояли, тесно прижавшись друг к другу, у открытого окна, ошеломлённые величием и красотой необозримого звёздного неба. Её плечо чуть вздрогнуло, по щекам покатились слезинки. «Моника, ты плачешь?» — спросил он. Она порывисто обернулась, и глаза её снова засияли. «Нет, нет; ничего! Я плачу от того, что мир так прекрасен, от благодарности, что я в нём живу, что живёшь в нём ты! И чуточку от страха — ведь мы с тобой лишь две маленькие песчинки в гигантском мироздании…» Он тогда до острой боли в сердце ощутил, что они — неотъемлемая часть вселенной и что в их силах сделать жизнь действительно прекрасной.
Но какие испытания, какие муки надо пережить, чтобы достичь этого! Все зло мира, вся его нечисть собирается сейчас, чтобы преградить людям путь к лучшему будущему. И этот террариум вблизи Фигераса — лишь одна точка на оперативной карте врага, маленькая капля концентрированного яда. Просто мутит от мысли, что надо возвращаться туда… Здороваться с Нунке, Шлитсеном, Вороновым, выслушивать наставления Думбрайта… Ух, как тошно! Словно попал в болото и тебя вот-вот засосёт вязкая грязь, задушат зловонные испарения.
А может, и впрямь задушат? Что он может сделать один?
Глупости, не прибедняйся! Один разведчик способен сорвать план целой операции, если он сумеет о нём узнать и своевременно сообщить своим. Один человек может спутать все карты в игре врага, незаметно внеся в неё свои коррективы… Да и остаётся ли человек один даже во вражеском лагере? Силы добра могущественнее сил зла. Действуя осторожно, можно найти и союзников, и помощников…
Утвердиться! Получить разрешение выходить за территорию школы, найти способ связаться с испанским подпольем. Сумел же он добиться этого во Франции, потом в Италии. А если сдадут нервы, если изменит фортуна, если ошибёшься, что ж: сложить голову в борьбе за свою правду — тоже счастье.
Вернувшись в Фигерас, новый воспитатель Фред Шульц с головой окунулся в работу. На протяжении дня он успевал побывать везде: в аудиториях, где проводились теоретические занятия; в спортзале, где обучали боксу, джиу-джитсу и разным другим приёмам борьбы, в лабораториях, где проверялись и практически усовершенствовались теоретические знания по таким специальным дисциплинам, как радиодело, фотография, шифрование; на стрельбищах, в комнатах своих подопечных.
— Как видите, я не ошибся в выборе! Шульц набросился на работу, как голодный на хлеб, — с удовольствием констатировал Нунке на первом же узком совещании руководителей школы.
— Исключительно энергичен, — согласился Шлитсен. — И я бы не советовал отвлекать его для выполнения отдельных поручений, таких, как поездка в Мюнхен. Воспитательный процесс есть процесс непрерывного наблюдения и влияния, малейшее послабление…
— Понятно, понятно, — поспешил согласиться Нунке, не терпевший прописных истин, которые так любил провозглашать склонный к резонёрству Шлитсен.
Вскоре Фред Шульц был в курсе всех школьных дел.
Кроме русского отдела, в школе были ещё отделы: немецкий, венгерский, румынский, польский, чехословацкий, болгарский, в процессе организации был югославский. Строились все они почти по одному принципу, и, если применить школьную терминологию, каждый состоял из четырех классов.
Первый класс — подготовительный — размещался в нескольких домиках, стоящих особняком на окраине Фигераса. Это, собственно, был даже не класс, а контрольно-отборочный пункт. Никаких занятий здесь не проводилось, однако работа начиналась именно здесь, незримая, но непрерывная изучался не только характер будущего кандидата в «рыцари», его вкусы и привычки, но и скрытые наклонности, так сказать, потенциальные возможности.
Привезённого в Испанию иностранца поселяли в одном из домиков, как гостя у гостеприимного и заботливого хозяина, который якобы тоскует в одиночестве, а поэтому и предоставляет приезжему приют. Излишне пояснять, что этот гостеприимный хозяин был самым обыкновенным надзирателем, только надзирателем очень высокого класса. Достаточно образованный, чтобы поддержать интересную беседу, достаточно опытный, чтобы направить её в нужное русло, он постепенно, как говорится, влезал в душу своего нового постояльца, становился его ближайшим другом, товарищем и советчиком, соучастником скромных развлечений. Когда гость начинал скучать, на сцене появлялась какая-нибудь близкая или дальняя родственница хозяина, непременно молодая, красивая и — о счастливое стечение обстоятельств! — богатая. Дальше партия разыгрывалась с вариациями, но как по нотам: мечтательная влюблённость или бешеная страсть, романтические намерения соединить жизнь на веки вечные или взволнованная исповедь одинокой души, ищущей забвения. И, конечно — вино. Как можно больше вина! И когда подвыпивший герой скороспелого романа начинал исповедываться, влюблённая девушка или дама включала незаметно магнитофон… Через определённое время «родственница» вдруг исчезала. Она уже выполнила свои функции.
- Предыдущая
- 52/85
- Следующая
