Три килограмма конфет (СИ) - "Нельма" - Страница 68

— Ты жил здесь?

— Можно и так сказать, — рассмеялся Иванов, свободной ладонью взъерошив и без того растрёпанные на ветру светлые волосы. — Ты же знаешь, наверное, что мой брат — фотограф? — я только кивнула в ответ, всё ещё не в состоянии отвести взгляд от его макушки. Хотелось провести по ней нежно-нежно, пригладить забавно торчащие пряди, узнать, какие они на ощупь. Мне казалось, что жёсткие и колючие, как и его характер. — До того как увлечься фотографией, Тёма всегда рисовал. Карандаш и альбом буквально из рук не выпускал, постоянно делал какие-то наброски, зарисовки, причём всего подряд: то какой-нибудь резной фасад дома, то бредущие по аллее люди, то купающиеся в луже голуби. Но там, где мы живём, смотреть было не на что, поэтому при первой же возможности мы уезжали в центр и гуляли сколько могли. С третьего класса. Четыре года подряд. Знаешь, вот сейчас мне кажется очень странным, что два ребёнка днями шатались одни по огромному городу.

— Как вас вообще отпускали? — я покачала головой, даже не представляя, что бы на это сказали мои родители. Наверное, маму бы хватил инфаркт, посмей я лет в десять отойти дальше чем на километр от нашего дома. И Костя, вкусивший свободу от тотального контроля многим раньше меня, никогда бы не смог решиться на такой опрометчивый поступок.

— Никто не спрашивал, где мы ходим, а сами мы не говорили. Потом у кого-то из знакомых отца похитили ребёнка за огромный выкуп, с нами провели воспитательную беседу в стиле «не берите конфетку у незнакомых дядек и не садитесь к ним в машины». А в телефоны поставили чип с отслеживанием, не предупредив. Вот тогда-то отец увидел наши перемещения и тяги к прекрасному не оценил, запретил шляться где попало и посоветовал найти себе занятие получше. Ещё полгода мы просто оставляли телефоны дома и уезжали, куда хотели. Потом Тёма переключился на фотографию и следом уже на свои тусовки, так что здесь мы не бывали уже пару лет. Жаль, кстати, рисовал он очень красиво. У нас дома до сих пор целая полка с рисунками, теми, что сохранились после всех его гоголевских порывов.

— Я всегда завидовала людям, которые умеют хотя бы сносно рисовать.

— О, поверь мне, я тоже! В моём исполнении даже солнышко больше смахивает на пентаграмму. И когда люди сначала знакомятся с моим невероятно творческим и почти гениальным братом, а уже потом со мной, сразу интересуются, чем же я занимаюсь. Это всегда самый неудобный момент, потому что я не занимаюсь ничем. Ну так, мяч по полю гоняю.

— И ещё плачущих девчонок с трибун, — хихикнула я, очень быстро расслабившись от его спокойного, неторопливого повествования и согревающего мою ладонь прикосновения. И как его ледяные пальцы могут приносить столько тепла?

— Не обобщай. Ты такая единственная, — фыркнул Иванов, стойко перенеся мою внезапную подколку. А вот у меня от его ответа быстро-быстро забегали мурашки по коже, несмотря на полное осознание того, что это лишь милая, ничего не значащая шуточка.

— Я тоже поразительно криворукая. Настолько, что все поделки в детский сад и часть школьных творческих заданий за меня делал брат, — честным признанием я попыталась хоть как-то извиниться за свою выходку, а ещё удовлетворить внезапно столь остро возникшую потребность в ответной откровенности. Потому что он так легко рассказывал о себе, о своей жизни и семье, а для меня даже эта небольшая правда стала будто резко отщеплённым от тела лоскутом кожи. — А потом ещё и деньги за это брал.

— Зато ты хорошо пишешь.

— Что пишу? — я уставилась на него в недоумении, хлопая глазами, и тут же чуть не рухнула в ближайший сугроб, поскользнувшись на незамеченном участке обледенелого снега.

Если вспомнить, сколько уже раз за несколько месяцев нашего знакомства Максиму приходилось подхватывать меня на лету, удерживать от падения или отлеплять от своей широкой груди, то не оставалось никаких сомнений, что я не только криворукая, но и кривоногая, глухая и почти слепая. И просто непозволительно неуклюжая.

Честно, я не представляла себе, насколько серьёзные причины могли сподвигнуть его провести полдня в компании такого ходячего недоразумения.

— Просто пишешь. Насколько я могу судить по тем отрывкам сочинений, что нам периодически зачитывает на уроках мегера.

— Мегера? Марина Петровна? Учитель русского и литературы? — на каждый мой преисполненный изумлением вопрос он только размашисто кивал головой и довольно усмехался. — Не может этого быть. Она меня ненавидит.

— О, ну она вообще всех учеников ненавидит, — скорчил скорбную мину Иванов, — но твои сочинения часто ставит в пример того, как следует размышлять в нашем возрасте. Я точно знаю, потому что на её уроках у меня персональное место прямо напротив учительского стола, — ну, знаешь, по принципу держи врагов ближе друзей, — и не раз видел твоё имя на тетради, откуда она читает. Ещё с прошлого года, но тогда я не знал, кто ты. У нас сейчас вообще столько новеньких в классах, что не упомнить.

— Пример того, как стоит размышлять? Серьёзно? — нервно рассмеялась я, с трудом веря в то, что он мне рассказывал. Пожалуй, мегера была единственным учителем, от которого считалось невозможным добиться хоть слабого подобия похвалы, а уж тем более для такой посредственной ученицы, как я. — И как ты только выдержал такое? Неужели ни разу не вставил даже одного маленького саркастичного замечания?

— Ты не представляешь, как я настрадался, — он тяжко вздохнул, картинно возведя глаза к плотно-серому небу, изредка вытряхивающему из себя сухие ошмётки оставшегося снега. — Сначала записывал всё на листочке, но потом концентрация похвалы в адрес твоих способностей превысила мой порог терпения, и чуть не задохнулся от возмущения. Вот увидишь, скоро все будут обсуждать, как на уроке литературы я чуть не умер от внезапного астматического приступа.

Я смеялась неестественно, слишком наигранно и напряжённо, совсем позабыв о необходимости смотреть себе под ноги. Наблюдала за его яркой, живой мимикой: взлетающими вверх уголками чувственных пухлых губ, необъяснимо лукавым прищуром глаз, сопровождавшим улыбку, и, конечно же, ямочками, появляющимися лишь на несколько секунд, будто дразнящими моё воображение и играющими со мной в прятки. И не могла оторваться от него. Не могла избавиться от совсем неуместной, странной и пугающей мысли, что я и правда в него влюбилась.

То ли наконец свыклась с этим состоянием и приняла его, то ли увязла в чувствах ещё глубже, вместо того чтобы скинуть с себя их груз и попытаться вернуться к беззаботной жизни.

И то ощущение, что преследовало меня раньше во время наших перепалок, распирающее, разрывающее изнутри желание задеть его как можно сильнее, ударить по самому больному месту, — теперь именно оно переросло в настолько же страстное желание прикоснуться к нему, прильнуть ближе, поцеловать хотя бы разрумянившуюся на морозе щёку с двумя тёмными точками-родинками на ней.

И просто поцеловать его по-настоящему, в губы. Много, очень и очень много раз.

Меня затапливало нежностью по отношению к нему. Нежностью, неуместной в наших отношениях, вряд ли необходимой ему не только с моей стороны, а вообще — кажется, вот таким язвительно-насмешливым, крутым и популярным парням нравятся взрослые штучки, а не наивные, нерешительные порывы от неопытных романтичных особ.

Мы неторопливо брели по заснеженному городу, всё ещё держась за руки, и я боялась наступления момента, когда по какой-нибудь причине придётся отпустить его ладонь. Не знала, протянет ли он её снова и стоит ли протягивать самой? Не понимала, что мы вообще делаем. И для чего? Почему?

Вдали виднелись остроконечные красные шапочки кремлёвских башен, чуть припорошённые белым. Я уже не чувствовала кончик собственного носа, и даже любовь не помогала согреться под ошпаривающим кожу зимним ветром, порывы которого становились всё настойчивей и злее по мере приближения к Москве-реке.

— Нам срочно нужно в кино, — не терпящим возражений тоном заявил Максим, словно прочитав мои мысли о скором обморожении. И если я уже плюнула на все попытки выглядеть красиво и натянула шапку, разумно рассудив, что уложенные волосы всё равно не спасут лицо с алым от холода носом, то он наотрез отказывался накинуть хотя бы капюшон. — Потому что домой я надеялся возвращаться только часов через шесть, и за это время у меня могут закончиться все потрясающие истории о провалах моего пришибленного братца.