Ложные надежды (СИ) - "Нельма" - Страница 62

Он откликается не сразу. Словно по памяти выбирается из недр лабиринта воспоминаний и эмоций, куда забрёл случайно, опрометчиво решив, что в этот раз не успеет заблудиться. Прикрывает веки с длинными дрожащими ресницами и делает глубокий вдох, прежде чем разочарованно посмотреть на истлевшую почти до фильтра сигарету в своих руках и метко отправить её в урну.

— Пойдём, — он шагает ко мне вполне решительно, быстро протягивает руку, но пальцы так и замирают около моего локтя, лишь слегка касаясь ткани ветровки.

Жест получается очень странным, и мы оба обескураженно смотрим на то, как подушечки пальцев скользят по шершавому и слегка блестящему материалу. Я хочу понять, зачем он вообще пытался до меня дотронуться, а он — почему не довёл начатое до конца.

— Ты не пойдёшь туда? — головой киваю в сторону, откуда мы только недавно пришли. Наверное, со стороны выгляжу очень глупо, спрашивая об этом только сейчас, когда мы уже дважды успели пройти мимо тропинки, ведущей к той части кладбища, где похоронена его мать.

— Зачем?

— А зачем люди сюда приходят? — пожимаю плечами, наблюдая как расположенная неподалёку остановка заполняется людьми, выходящими из подъехавшего автобуса. Все сюда, стройной гурьбой, словно в этом городе действительно просто негде больше провести выходной день.

Или просто живых здесь уже меньше, чем ещё не успевших лечь в могилу мертвецов?

— Вот я и хотел бы понять, — цедит Кирилл, демонстративно отворачиваясь от проходящих мимо людей и не давая никому из них шанса узнать себя. — Это что, показатель какой-то особенной любви? Верности, памяти? Или кто-то и правда надеется компенсировать то, что не смог дать человеку при жизни, просто воскресными стенаниями у могилы?

— Кому-то это помогает, — равнодушно откликаюсь я, сама не понимая, зачем вообще ввязываюсь в спор, в котором заведомо окажусь на его стороне.

Понимая, но не признавая, что просто готова говорить о чём угодно, лишь бы больше не молчать. Скорее прогнать от себя все образы и ассоциации, напоминающие о кладбище, о родителях, о Ксюше; о чувстве вины, чувстве долга, чувстве стыда, что выползли наружу дождевыми червями, как только я снова начала ощущать то, на что считала себя больше не способной.

— Помогает упиваться жалостью к себе и любовью к человеку, которого больше нет? Горе надо уметь переживать, а не делать целью своего существования. И заботиться следует не о мёртвых, а о живых, — под его яростью я неожиданно возвращаюсь в свои тринадцать, уступаю и поддаюсь, безропотно позволяю взять себя за запястье и смотрю, вместе с ним смотрю на собственную исцарапанную и исколотую шипами ладонь.

***

Спустя три дня скомканных и не очень убедительных отговорок с моей стороны Вика атакует меня по телефону, ехидно напоминая, что факт романа с нашим генеральным директором вовсе не означает, что у неё окончательно отсохли мозги, способные анализировать информацию, и уши, способные распознать те интонации в моём голосе, после которых ещё более здравомыслящая подруга немедленно бы обратилась за помощью в полицию.

Пока я клянусь ей, что меня не похитили и не держат в заложниках, Зайцев мерзко ухмыляется. И несмотря на то, что я убавила громкость динамика до минимума, до его слуха всё равно долетает её шутка про сексуальное рабство, и своим откровенным смешком он дарит мне прекрасный повод прикинуться оскорблённой и увеличить дистанцию между нами.

Очень вовремя, потому что дальше Вика в нескромных выражениях упоминает Илюшу, в моей голове никак не склеивающегося с тем самым Ильей Сергеевичем, и сетует на то, что тот так и не раскололся, зачем меня временно выслали из компании.

А я кусаю губы и буравлю взглядом спину Кирилла. Глеб утверждал, что они не следят за Лирицким, но даже если это правда, они ведь всё равно могут узнать о том, кто является его любовницей. И кто даст гарантии, что Вика не окажется следующим козлом отпущения для чужих грехов, как годами ранее Ксюша?

Я напрочь игнорирую весь доступный в нашем городе транспорт и иду домой пешком. Я бы сейчас и до Луны сходила, лишь бы чем-нибудь занять время, которое уже даже не тянется резиной, а скрипит и трескается старой окостенелой покрышкой, вроде тех, что вкопаны в землю как элемент местного дизайна почти в каждом дворе.

Ожидания подло подводят меня, потому что Кирилл молча идёт рядом. И когда мы пересекаем отметку в первые пятнадцать километров, а мне вдруг кажется хорошей идеей сделать крюк ещё почти на десять до воскресной ярмарки, он всё так же спокоен, не задаёт ни одного вопроса и не торопится прыгнуть в изредка проезжающие мимо такси, на которых жёлтая краска перемежается с оранжевыми пятнами ржавчины.

Его невозмутимость должна бы злить, ведь я хотела остаться одна. Но всё идёт наперекосяк и меня неожиданно успокаивают эти глухие, размеренные шаги, раздающиеся в такт моим, ощущение исходящего от него тепла, сшибающего волной в те редкие моменты, когда он случайно задевает меня рукой, и настойчиво-назойливая мысль о том, что достаточно лишь слегка наклониться вбок, чтобы облокотиться на крепкое плечо.

Чувства становятся слишком сильными, запутанными, навязчивыми, обволакивают меня сплошным тугим коконом, словно окуклившуюся личинку. Болезненным теплом они пробираются под кожу и растекаются под ней, отдирают её от мяса и стягивают с меня, обнажая слабую и ранимую изнанку, которая дрожит, кровоточит и отзывается невыносимой пыткой на каждое малейшее прикосновение.

Чувства прорываются сквозь выстраиваемую годами линию обороны, сносят все укрепления, рушат стены, разрывают цепи и сворачивают замки. Они безудержной и бешеной силой атакуют меня, берут в заложники и обещают нечеловеческие пытки, напоминая, насколько беспомощной я становлюсь перед ними.

Испуганной трусливой девочкой, в голове которой мигает только одна шальная мысль: «Беги!»

Я не могу бежать. Прячу ладони в карманах старенькой ветровки, той самой, в которой однажды отчаянно бросилась в Москву на поиски ответов, справедливости и того человека, чьё появление в моей жизни перевернуло её навсегда. Я впиваюсь ногтями в саднящую ладонь, перебираю пальцами скользкую ткань подкладки, расковыриваю слегка разошедшийся в ней шов до огромной дыры, и убеждаю себя, что всё пройдёт.

Всё проходит. Всё тает, и кристально-чистый снег превращается в грязное месиво. Всё сгорает, и прежняя величественная красота становится горстью серого пепла, кружащегося в воздухе. Всё разлагается, и живое оборачивается лишь сгнившим куском мяса, пожираемым червями.

По пути мы несколько раз сталкиваемся со старыми знакомыми, которые окидывают нас недоверчивым и удивлённым взглядом, но так и не решаются подойти и сказать хоть слово. Они смотрят на нас, как на прокажённых, мы на них — как на безликие тени, неприкаянные души, случайно забредшие в мир, где им нет места. Нас разбросало по разным вселенным, с не пересекающимися ценностями и взглядами на жизнь, с несопоставимыми доходами, с недоступными для понимания друг друга интересами; разделило временем, растянуло по полюсам, как когда-то Пангею.

Смутно понимаю, что оказалась в квартире, улавливая льющиеся рекой вопросы от бабушки. Отвечаю что-то на автомате, не различая звуки собственного голоса сквозь плотную вату в ушах, зато напряжённые нотки в голосе Кирилла цепляются за слух маленькими колючками, что не сбросишь с себя даже силой. Он приглашает, уводит, проталкивает меня на кухню, распахивает настежь окно, а я просто отрешённо наблюдаю за всем издалека, не ощущая своего тела, зато чувствуя как колотится в панике сердце.

Его пальцы уверенно дёргают щеколду, с которой от грубого прикосновения отваливается маленький кусок белой краски. Он опускается вниз медленно, кружится и игриво виляет в воздухе, переворачивается и ложится на подоконник.

А дальше все предметы начинают расплываться. Очертания смазываются и расползаются, краски становятся блеклыми и почти неотличимыми друг от друга, и только один тёмный силуэт движется из стороны в сторону. Мир становится вязкой субстанцией, в которой я увязаю сильнее и сильнее, проваливаюсь сквозь предметы, оседаю куда-то вниз, не чувствуя под собой никакой опоры: нет больше ни пола, ни стен, и даже потолок переворачивается и слетает к чёртовой матери, открывая мне вид на беспечно-светлое небо с редкими проплешинами облаков.